— Кто ты? — онемело спрашивает Тимка. Она смехом стирает страх, будто омывает им лицо, освежает мысли.
— Я здесь живу, — говорит она, дергая плечиком. — Я здесь умерла, но дядюшка Леший меня приютил, не отпустил: мне так не хотелось уходить. Я ведь поблизости — тут в деревеньке — жила.
— И меня ты тоже… не пустишь? — настороженно бубнит Тимка. Клацает зубами от холода, дробит вдох.
— Глупый! — снова смеется она, радостная такая, сияющая. — Я тебя провожу! Вот был бы охотник какой, что телят стреляет — не отпустила бы, а ты человек хороший, лес знает, чувствует. Только городской совсем, пахнешь ржавчиной и бетоном, Невою… — Она виновато морщит носик. — Первый раз у нас в гостях?
— Первый. С ребятами из универа поехал, у них традиция…
— Знать будешь! — Грозит пальчиком. — Разве не учили тебя, как грибы нужно собирать? Сорвать, поклониться хозяину леса, непременно спасибо сказать, тогда белые сами под ноги сыпаться станут.
Тимка хлопает глазами, как выпавший из гнезда совенок. Медленно, со скрипом он начинает осознавать, что попал в совсем другой мир, где действуют иные законы, где оживают присказки из детских сказок и народных певучих легенд. Да разве знает он об этом, истинно городской? На курсе вампир, ведьмы, пара демонов (их и в Аду неплохо учат), еще кто-то: не то проклятый, не то придуривается. Эка невидаль! А здесь все иное, зыбкое, природное…
— Ты Лешего не уважил — получай, он тебе дорогу закольцевал, — говорит ему девушка в венке, мавка, навка — кто она?.. — Да ничего, я выведу. В первый раз тебе наука будет…
Идти совсем недолго, и Тимка чувствует себя дураком, заблудившимся в трех соснах. Вот и знакомая прогалина, вон там лагерь, дальше лес прорезает речушка… Уже отсюда пахнет горячей гречкой, которую варят в котелке, и у Тимки призывно бурчит в животе. Один шаг — выйти из тени, показаться девчонкам у костра, чтобы они кинулись на шею; может даже, сказкой их побаловать… Но Тимофей оборачивается, чтобы девушку эту чудную поблагодарить, но ее нет, только осинки стоят. И все-таки он кланяется — в пояс, почти до земли. Насмешливо чирикает птичка в густой рыжей листве.
Задумчивым Тимка возвращается в лагерь, а там никто будто и не удивлен, что он на целый день пропадал: уходил ведь еще засветло. И потерянную корзину не спрашивают, а потом вдруг наталкиваются на нее, полную грибов, у самого костра, а кто принес — не помнят, хоть убей.
На входе в его палатку лежит лохматый венок из остролиста — оберег от злых сил. На память.
========== 3. Тыквенный латте ==========
Нет во всем Петербурге места более спокойного и размеренного, чем кофейня на самом краю улицы — притаилась почти что в центре, спряталась за блестящими дверями, не различить среди сотен других — безликих. А внутри тепло, пахнет сладостью и чем-то еще травянистым, дразнящим, но приятным, лекарственно унимающим всю печаль: шалфей, быть может? Столики с всегда чистыми скатертями, высокие барные стулья ближе к стойке бариста — здесь любят говорить. Но посетителей никогда не бывает много.
Сидя в уголке, Маша перебирает тетрадки, стукает пальцем по сияющему экрану планшета, от которого у нее болезненно горят глаза. Она путается в обложках, царапает одну — ноготки соскальзывают, она сердито сопит. Перед глазами, хоть закрывай их, хоть держи открытыми (а лучше — спички подставляй), мелькают бесконечные округлые строчки конспектов, выписанных ее аккуратным почерком, росчерки цветных маркеров, цифры дат, имена давно уж сгинувших в веках людей…
Маша любит учиться. Но когда страниц слишком много, они противно шуршат, ехидно, с вызовом, а запихнуть в голову все-все невозможно, а скоро срез… Маша жмурится и тихонько чихает: продуло на суровых петербургских ветрах. Кутается в серый вязаный свитер.
— Хотите тыквенный латте? — спрашивает у нее вежливый мягкий голос — раздается свыше, и Маша испуганно вздергивает голову.
Рядом с ее столиком стоит вполне приятный человек — молод (Маша бы постеснялась считать, но на тридцать с хвостиком он выглядит), светлоглаз, с каштановыми, чуть вьющимися волосами, стянутыми в аккуратный пучок, с ровной, под линеечку бородкой. Ее подруге, Виттории, он бы не понравился, не любит она таких («Хипстер», — звучит в мыслях чуть шипящее словечко Виты). Это он протирал рамы картин на стенах, пока она мучилась с историей…
— Простите? — переспрашивает она, ерзая.
— У нас акция, — улыбается мужчина теплой такой улыбкой, какая мелькает на лицах детей и блаженных — и она ему удивительно идет, и в сердце у Маши будто бы ласково урчит пушистая кошка под махровым пледом с кисточками. — Сидите тут дольше пары часов — получаете тыквенный латте. Это к Хэллоуину.
— Когда я была маленькой, мне сказали, что Хэллоуин — день рождения Сатаны, — застенчиво признается Маша, потому что как-то с лету догадывается, что он все поймет, что с ним можно говорить о чем угодно. — Конечно, в Аду их не празднуют, это все глупости. Суеверия. Я спрашивала у одного знакомого демона.
Люди живут бок о бок с нечистью, а сказки в памяти еще живы.
— Это старый кельтский праздник — старше нас, — непонятно вздыхает мужчина, — но я рад, что людская память долга и не истирается так быстро, иначе ничего чудесного в мире бы не осталось. Так хотите латте? За счет заведения.
Подумав, она кивает и решается. Это ведь такая мелочь — ей просто хотят сделать приятно; разве можно запретить кому-то творить добро? Маша снова погружается в историю, а пробуждается, когда перед ней ставят чашечку — сладкий кофе с пенкой.
— Спасибо… — говорит Маша, прячась за высоким воротником вязаного свитера.
— Христофер, — подсказывает он. Странное произношение заставляет мысли спотыкаться о необычное имя.
— Маша. Просто Маша.
Улыбаясь, она с наслаждением отпивает глоточек, удивленно косится на него. Выжидательно глядя, Христофер садится напротив, подпирает голову рукой и чуточку щурится, как довольный ленивый зверь. Больше в кофейне никого нет, за окном гаснет день, изнывает на самой грани. В темноте бежать домой совсем не хочется.
— Красивая картина, — произносит Маша бездумно, глядя на портрет женщины, — которую вы протирали. Очень… светлая. Как иконы, знаете? — стеснительно произносит она, озираясь: в мире, где рядом может оказаться демон или вампир, о святости не принято говорить.
— Немного рисую на досуге, — соглашается Христофер. — Вы никогда не пробовали нарисовать человека, которого давно не встречали, по памяти? Это единственный шанс не растерять родные черты, когда его не видишь… И не сможешь увидеть. Но мне показалось, что мы сознательно делаем их идеальными. Забываем усталую сеточку морщин, опухшие глаза… Тянется человек к прекрасному.
— Кого вы рисовали? — почти испуганно спрашивает Маша.
— Мою мать. Я боюсь забыть. Столько лет…
— Разве не осталось фотографий? — Тут же прячет взгляд, винит себя за брякнутую глупость, но Христофер совсем не обижается, будто на это и не способен, будто он ко всем людям — вот так с открытой душой, впустит и незнакомца в дом, подарит ему ключи от самого сердца.
— Осталось, много всего осталось… Да не то. Вы вот на нее очень похожи, — подумав, добавляет Христофер. — Не хотели бы позировать?
— Я? — удивляется Маша, забиваясь в свой уголок, и напуганно хлопает глазами. — Что вы — совсем не похожа. Она такая красивая, а я так… Мышь.
Она вцепляется в чашечку, а когда сладкий кофе заканчивается, Христофер все молчит.
— Вы настоящая, — наконец говорит он. — Ко мне приходят только настоящие, потому я так счастлив здесь работать, потому мои двери всегда открыты… Я люблю людей, всегда любил, даже когда… Не важно. Сейчас принесу еще кофе. Не убегайте только, я не маньяк.
Короткий смешок убеждает ее остаться. Наблюдать за Христофером издалека увлекательно: как он порхает у себя там, смешивает кофе и вязкий и золотистый, точно мед, тыквенный сироп. Как художник за работой — он еще присвистывает что-то неуловимое, смутно знакомое.