Не изменила положения и угроза читинского самодержца атамана Семенова («В случае неисполнения вами этого требования я с болью в сердце пойду и всей имеющейся в моем распоряжении вооруженной силой заставлю вас исполнить ваш долг перед человечеством и замученной сестрой вашей - Россией»).
Чешское командование не верило ни в «сердечную боль» живущего на содержании у японцев атамана, ни в боеспособность его отрядов. Кроме того, еще в ноябре, когда крах белого движения не вызывал уже серьезных сомнений, всем союзным державам был разослан чешский меморандум, в котором говорилось, что чехи не собираются дальше поддерживать Колчака и их единственная цель - возвращение на родину. Поэтому ответ на угрозу был предельно краток - «Попробуйте…».
И на рельсах Транссибирской магистрали по-прежнему безжизненно застывали, покрываясь толстой ледяной коркой, русские эшелоны. Неслись над тайгой, обрываясь на самой высокой ноте, гудки паровозов.
Кладбище на колесах беспрерывно пополнялось новыми составами, В декабре, начиная от Новониколаевска, уже вся железная дорога до самого горизонта была забита брошенными вагонами и открытыми платформами с вывезенными с Урала машинами и станками, со снаряжением, боеприпасами и людьми…
Стояли в безмолвии вросшие в ледяные горы нечистот и превратившиеся в морги санитарные поезда. Свистел ветер в проломленных стенах вагонов, забивая сухим и колючим снегом жерла пушек, врывался сквозь выбитые стекла в купе, наметая сугробы на брошенные чемоданы, баулы и корзины, с безразличным милосердием прикрывал глаза умершим…
Хоронить погибших в пути было некогда, но бросать их под откос все-таки не решались. С богом и совестью шли на компромисс: наскоро прочитав молитву, складывали тела штабелями в теплушках и товарных вагонах. Авось кто и похоронит, свет не без добрых людей… Надеясь на то же всемогущее «авось», покидали заиндевевшие поезда и, закутавшись по глаза, брели на восток.
На привалах ломали вагоны, разжигали костры, грелись, складывали в теплушках вновь преставившихся и снова шли на восток, подгоняемые ветром и призрачной надеждой на спасение.
Туда же в глубь Сибири отступали воинские части. Избегая встреч с крупными партизанскими соединениями, отходили по старому Сибирскому тракту и проселочным дорогам тысячи солдат и офицеров. Шли пешком. Ехали на реквизированных в селах подводах. Окоченевшие от мороза и злобы, расстреливали в тюрьмах политических заключенных, закалывали штыками пленных, дотла выжигали партизанские селения. Заподозренным в большевизме мужчинам выкалывали глаза, женщинам отрезали груди.
Когда случалось выходить на линию железной дороги, отбирали у беженцев теплые вещи и лошадей, вешали на телеграфных столбах и привязывали обнаженными к паровозным трубам железнодорожных рабочих, при случае обстреливали эшелоны захвативших дорогу союзников…
Если бы Стрижак-Васильев покинул Омск несколькими днями позже, уже после подписания Жаненом приказа о порядке эвакуации, он бы наверняка застрял где-то в пути.
А перейдя линию фронта 23 ноября, он выиграл не только время, но и получил возможность попасть в поезд.
Пристроил его русский комендант маленькой станции, - судя по шеврону на рукаве полушубка (скрещенные револьверы по красному полю), офицер Ижевской дивизии. С начала 19-го года все железнодорожные комендатуры на крупных станциях Сибири комплектовались из чешских легионеров, которые по соглашению с белогвардейским командованием несли охрану дороги, и только кое-где на полустанках обосновались русские, чаще всего отдыхавшие здесь после выписки из госпиталя. Но уже к декабрю генерал Сыровой «в целях обеспечения бесперебойной работы дороги» заменил их чехами. По словам ижевца, он уже получил предписание чешского командования, но только не торопился выполнять его.