Между вершинами проглядывали лоскутки высветленного неба. По ним, нежно розовея в лучах восходящего солнца, плыли перистые облака. День обещал быть ярким и теплым. Аргентовский на минуту закрыл глаза. Почудилась знакомая мелодия: как-то в Петербургской консерватории довелось слышать «Сказки Венского леса». Обрывая ее, раздалось резкое «Кр-р-р-а», словно скрипнуло высохшее дерево. Лавр глянул вверх: над вершинами сосен проплыла зловещая тень. Рядом кто-то вздохнул:
— Ворон… Чует запах крови…
Аргентовский привстал на стременах.
— Товарищи! Мы подошли к логову банды. Приказываю: шума не поднимать, стрелять только в крайнем случае. Клинок — вот наше оружие в сегодняшнем бою… Бандиты подло убили сторожей, забрали хлеб, который ждут голодные дети революционного Питера. Васька Шпон и его головорезы заодно с контрреволюцией. Смерть врагам пролетарского народа!
По тому, как запереговаривались конники, Лавр понял: приободрились, не подведут.
Прискакал Григорьев.
— Товарищ комиссар, банда!.. В версте отсюда. Семнадцать верховых. Девять пароконных подвод. Последним — тарантас с пулеметом.
Первой полусотне Аргентовский приказал оставаться на месте, перекрыть дорогу на случай, если кто прорвется, а другой — выдвинуться вперед и рассредоточиться на опушке бора. Сигнал для атаки — выстрел из маузера.
Березняк, выступом прилепившийся к бору, надежно укрыл конников. Лавр спешился, залег у самой дороги, за стволом рухнувшего дерева. Не выдали бы кони… Заржет чей-нибудь резвый маштачок, почуя незнакомых лошадей, — худо будет. Пулемет — вещь серьезная…
Взяв на себя обязанность «успокоить» пулеметчика, Лавр внутренне содрогнулся. Он понимал: так надо, иначе нельзя, но стрелять в человека — это претило ему.
С детства Лавр любил животных. Ему не стукнуло еще и шестнадцати, когда отец устроил его на мельницу Смолина подручным кочегара. К концу смены уставал до изнеможения — руки и ноги дрожали, голова разламывалась. Но нередко, возвращаясь с работы, он приносил за пазухой то бездомного котенка, то охромевшего голубя… Мать ворчала, грозила выбросить их на улицу, однако уступала сыну.
Летом на чердаке Лавр с отцом делали клетки и разные загородки, где жили ежи, сова, зайчонок, певчие птицы. Ненавидел Лавр только мышей.
Была и осознанная ненависть, ненависть к врагам революции, к бандитам, мерзким людишкам, с которыми пришлось встречаться за два месяца работы в милиции. Были среди них и такие, что из-за денег, богатства готовы перегрызть горло родной матери.
Грабителей-убийц Лавр за людей не считал. В них — ничего святого, ничего человеческого. Зверье!
Однажды ночью в Тихоновском краю города красногвардейский патруль обнаружил труп молодой женщины. Она погибла от ножевых ранений в спину, но бандит разрезал ей рот, вырвал зубы. Как потом выяснилось, три — золотых. С болью и состраданием глядел Лавр на жертву бандитской жестокости. Воображение рисовало омерзительно страшный портрет убийцы — заросшее ржавой щетиной лицо, огромный горбатый нос, налитые кровью глаза… И как был удивлен, когда в управление привели задержанного преступника! Глазам своим не поверил. В кабинете дознавателя сидел элегантно одетый парень. Стройный. Красивый. Убийца спокойно, щеголяя блатным жаргоном, расписывал подробности интимной жизни с вдовушкой, которую выманил из квартиры, чтобы ценой ее жизни овладеть золотыми зубами.
Такая ненависть, такая бешеная злоба охватила Лавра, что руки потянулись к кобуре. Он поспешно вышел из кабинета дознавателя.
Легкий утренний ветерок донес перестук колес, глухой топот копыт.
Проехала группа верховых… Заскрипели колеса первой подводы. Лавр осторожно выглянул. Две вороные лошади тянули груженую телегу. Поверх мешков восседал мужик в дубленом полушубке. Аргентовский, укрывшись за деревом, мысленно подсчитывал подводы: «…четыре… пять… восемь…» Вот и тарантас с пулеметом. На высоком облучке пьяно клевал носом возница. Толстый, в домотканом сюртуке, подпоясанном цветным кушаком, он походил на Емелю с лубочной картины, виденной Лавром в детстве на Шадринской ярмарке. За спиной возницы, накрывшись полушубком, безмятежно храпел еще один бандит. Третий бодрствовал. Ватник крест-накрест перетянут пулеметными лентами, ухарски сдвинута на затылок офицерская фуражка с высокой тульей. Облокотившись на колесо станкача, он лузгал семечки.
Маузер привычно лежал в руке. Аргентовский чувствовал ответственность момента, а потому целился тщательно и дольше обычного. Выстрела почти не услышал, лишь заметил, как дрогнули и удивленно взметнулись брови бандита. Запрокидываясь, пулеметчик стал медленно валиться на бок.