и атомы, словно шмели,
гудят – и не помнят де Бройля.
И вижу я: наши слова
в существенном лживы разрезе –
там только "а-а-а-а-а-
а-а-а-а-а" Перголези.
апрель 1976
* * *
Как хорошо в грачином холоде
андреебеловской Москвы –
в распетушенности и молодости,
так отрезвляющей умы,
за травянистый Новодевичий
или на Чистые Пруды
уйти – чтоб оценить Малевича
аляповатые холсты.
Чтобы вдохнуть московский утренний
морозный воздух молодой
над отраженно-перламутровой
речною-облачной водой.
Чтобы додуматься до истины,
которой не было и нет –
ни в птичьем посвисте и присвисте,
ни в трепыхании планет.
Чтоб под деревьями пернатыми
понять: всё это – легкий грим,
и только пляшущие атомы
умело спрятаны под ним.
лето 1976
* * *
Лопоухий Батюшков, довольно
из окна глядеть на колокольню
и на купола монастыря,
на немые липы золотые, –
нам ли привыкать к шизофрении,
к полоумью, проще говоря.
Вот судьба, достойная поэта:
не писать предсмертного сонета,
на костре соблазнов не сгореть –
просто взять однажды и свихнуться,
хаосом вселенной поперхнуться,
а потом от тифа умереть.
Чтобы все смешалось – зной и пурга,
камни и чугун Санкт-Петербурга,
шумное французское вино,
Нессельроде, император мерзкий,
монастырь Кирилло-Белозерский,
стены пансиона Жакино,
желтых окон отсветы слепые,
белая огромная Россия,
связь с девицею Фурман...
Для кого-то, может быть, потеха –
наблюдать, как жгут библиотеку,
легкие французские тома...
"Опыты", пенаты, Прозерпина.
Сквозь стекло заглядывают зимы –
и не замечают никого.
Омбра адората ите, ради...
ради Бога!.. Дьявольские рати
по ночам преследуют его...
Лопоухий Батюшков, не надо
укорять седую колоннаду,
не она всему вина –
горький камень Средиземноморья
и его незримое подспорье –
элизийская весна!
Ты, зарытый в доблестную землю, –
сотоварищ ласточке и стеблю:
над тобою – облако и клен.
Во вселенной, ничего не ждущей,
ты уже от вечности грядущей
лишь дубовой стенкой отделен.
лето 1976
* * *
Лопоухий Батюшков! Из глины
северной и Тассовой лозы
склеивший дыханье окарины
и гнездо для сладостной слезы –
Русской Музы девичьи смотрины,
ужаса российского азы.
Он, несчастный, не зарытый в землю,
сотоварищ ласточке и стеблю,
полуспя – как облако и клен,
ничего не помнящий, не ждущий,
от насущной вечности грядущей
лишь доской дубовой отделен.
лето 1976, 1995
* * *
Как хорошо меж выцветших дворцов
в порозовивший кровли летний вечер,
присев на запыленную, сухую,
уродливо-горбатую скамейку
(привет-привет, смешной соцреализм!) –
чтоб в спину упиралась, – закурить
и посмотреть на Инженерный замок...
Архитектуры баховская поступь!
Как если бы слепые музыканты
сыграли, уложили инструменты,
пюпитры, разошлись – и тишина
овладевает городом... Трамваи
кой-где скрежещут. Юная волна
зеленою медузою дрожит...
И вдруг легко, как рифма, пробежит
аквариум "икаруса" двойного,
о современности напоминая.
сентябрь 1976, 1980
ЗИМНИЙ ПЕЙЗАЖ
На окошке Питер Брейгель
зиму мне нарисовал:
синий озера овал
и коричневые сучья
замерзающих деревьев.
Ничего прекрасней нет
этих сказочных полотен –
так мучительно бесплотен
птицы замерший полет
в зачарованном пространстве.
В ирреальной тишине
жар питается осиной,
пахнет порохом и псиной –
это егери идут
в окружении борзых.
Скал колючая гряда.
И под их лесистым склоном
в зимнем воздухе зеленом
на серебряном катке
леденеют конькобежцы...
Это смотрит на тебя
из шестнадцатого века
вечный образ человека –
ничего иного нет
в изменяющемся мире.
ноябрь 1976