Виктор посмотрел на Келсо с улыбкой, и Келсо отвернулся.
В московской квартире Зинаиды Рапава никого не было.
Климовы, жившие этажом ниже, потом уверяли, что она вышла вскоре после одиннадцати. Но старик
Амосов, возившийся с машиной напротив дома, настаивал, что это случилось позже, по его мнению, в полдень. Она прошла мимо, опустив голову и не сказав ни слова, как обычно. Была в темных очках, кожаной куртке, джинсах и сапогах. Направилась к станции метро «Семеновская».
Машиной Зинаида не воспользовалась, она так и осталась припаркованной у дома ее отца.
В следующий раз свидетели видели ее часом позже, когда она появилась у служебного входа в клуб «Робот». Уборщица Вера Янукова узнала ее и впустила, и Зинаида направилась прямо в гардероб, где взяла оставленную ранее кожаную сумку (она вернула номерок, так что ошибки быть не могло). Когда она уходила, уборщица открыла ей главный вход, но она предпочла тот же путь, каким пришла, избежав таким образом металлодетекторов, которые включаются автоматически, стоит двери распахнуться.
По словам уборщицы, она очень нервничала, но, получив сумку, пришла в хорошее расположение духа и казалась спокойной и вполне владеющей собой.
34
Неужели он заснул? Келсо и сам удивлялся, однако мало что мог припомнить из событий этого долгого дня до той минуты, пока не услышал шаги в коридоре и несильный стук в дверь. К этому времени они находились уже в северных пригородах Москвы, и блеклый октябрьский свет ложился на бесконечные железобетонные сооружения.
Виктор нехотя убрал ногу с дивана, встал и подтянул брюки. Он вынул нож, которым заклинил замок раздвижной двери, и сначала приоткрыл ее, а затем открыл полностью, встав по стойке «смирно». Вдруг в дверном проеме возник и тут же вошел в купе Владимир Мамонтов, принеся с собой странный запах камфары и карболки, который Келсо помнил еще по его московской квартире. Тот же самый кустик щетины темнел в ямке его подбородка.
Он расплылся в лживых улыбках и извинениях: он искренне сожалеет, если Келсо были причинены какие-либо неудобства. Такая жалость, что им не довелось встретиться ранее во время этой поездки, но у него были другие, более неотложные дела. Он уверен, что Келсо его правильно понимает.
На нем было пальто с расстегнутыми пуговицами. Лицо поблескивало от пота. Он положил шляпу на диванчик напротив Келсо и сел с ней рядом, схватил кожаный мешочек, достал из него документы и жестом приказал охраннику сесть возле Келсо, а другому телохранителю, оставшемуся в коридоре, велел закрыть дверь снаружи и никого не пускать.
Это был не тот Мамонтов, только что выпущенный из тюрьмы, которого Келсо видел семь лет назад. И не тот Мамонтов, с которым он говорил несколько дней назад. Это снова был Мамонтов в расцвете сил, помолодевший. Вернувшийся Мамонтов.
Келсо смотрел, как его толстые пальцы листают тетрадь и доклады НКВД.
— Хорошо, — живо бросил он. — Отлично. Мне кажется, все на месте. Скажите, вы действительно хотели все это уничтожить?
— Да.
— Все?
— Да.
Он посмотрел на Келсо с изумлением и покачал головой.
— Но разве не вы постоянно твердили о необходимости открытия всех исторических документов для исследователей?
— И все равно я бы их уничтожил. Чтобы остановить вас.
Келсо почувствовал, как в его бок впился локоть Виктора; он знал, что этот молодой человек только и ждет, когда прозвучит приказ расправиться с ним.
— Так, значит, история допустима лишь в той степени, в какой она отвечает субъективным интересам тех, кто владеет историческими документами? — Мамонтов снова улыбнулся. — Был ли когда-нибудь более убедительно разоблачен миф об объективности Запада? Пора взять их обратно для сохранности.
— Взять обратно? — спросил Келсо. Он не смог скрыть своего изумления. — Вы хотите сказать, что видели их раньше?
Мамонтов торжествующе кивнул.
Разумеется.
Мамонтов сложил документы в кожаный мешочек и затянул шнурок. Но ему пока не хотелось уходить. Пока. Он ведь так долго ждал этого момента. Он хотел, чтобы Келсо знал: прошло пятнадцать лет с того дня, когда Епишев рассказал ему об этой «черной клеенчатой тетради», и он все это время не переставал верить, что рано или поздно найдет ее. И потом, в самые черные для него дни, произошло чудо — как иначе назвать вступление в ряды «Авроры» того самого Папу Рапавы, чье имя так часто упоминалось в досье КГБ? Мамонтов вызвал его к себе. И наконец — сначала неохотно, изрядно поколебавшись, но потом в знак преданности новому шефу — Рапава рассказал ему все, что случилось в ту ночь, когда Сталина хватил удар.
Мамонтов первым услышал этот рассказ.
Это было год назад.
У него ушло целых девять месяцев, чтобы проникнуть в сад дома Берии во Вспольном переулке. Вы представляете, что пришлось для этого сделать? Ему пришлось открыть фирму по торговле недвижимостью, «Москпроп», выкупить это проклятое место у собственников, то есть бывшего КГБ. Правда, это оказалось не таким уж трудным делом, потому что у Мамонтова осталось полным-полно друзей на Лубянке, которые за приличный процент с радостью продали эту собственность за ничтожную долю ее истинной стоимости. Кто-то назовет это грабежом или коррупцией. Мамонтов предпочитает западный термин «приватизация».
В конце концов тунисцев вышибли, в соответствии с условиями контракта, в августе, когда истек срок арендного договора, и Рапава показал точное место в саду. Ящик из-под инструментов выкопали. Мамонтов прочитал тетрадь, слетал в Архангельск, проделал в точности тот же путь, что и Келсо с О'Брайеном, в том числе и в глубь леса. Он сразу же понял, какой в этом заложен потенциал. Но чутье (гениальное предвидение, сказал бы он сам, хотя предпочитал, чтобы оценка была сделана со стороны) или, скажем, сообразительность подсказывали ему то, что сейчас со всей наглядностью продемонстрировал Келсо: в конечном счете история субъективна, а вовсе не объективна.
— Предположим, я вернулся бы в Москву с нашим общим другом, созвал бы пресс-конференцию и объявил его сыном Сталина. Что бы случилось? Могу сказать. Ровным счетом ничего. Меня бы проигнорировали. Высмеяли. Обвинили в фальсификации. А почему? — Он ткнул указательным пальцем в сторону Келсо. — Потому что пресса находится в руках космополитических сил, которые ненавидят Мамонтова и все, за что он борется. А вот если бы доктор Келсо, любимчик космополитов, заявил миру: «Смотрите, я представляю вам сына Сталина», — то это было бы совсем другое дело.
Поэтому сынка пришлось убедить, что надо подождать еще несколько недель, когда к нему явятся другие незнакомцы с клеенчатой тетрадью в руках.
(Это объясняет многое, подумал Келсо: странное ощущение, которое возникло у него в Архангельске, что люди почему-то ждали их появления: коммунистический функционер, Варвара Сафонова и этот лесной житель. «Вы те, кого я поджидал. А я тот, кого вы ищете…»)
— Почему именно я?
— Потому что я вас запомнил. Я помню, как вы вкрадчиво добивались встречи со мной, когда я только вышел из тюрьмы после попытки переворота, помню вашу заносчивость, вашу уверенность в том, что вы и иже с вами победили, а со мной покончено. Эту чепуху, которую вы написали обо мне… Что говорил Сталин? «Высшее наслаждение в жизни — это зорко наметить врага, тщательно все подготовить, беспощадно отомстить, а затем пойти спать». Именно наслаждение. В мире нет ничего слаще.
Зинаида Рапава приехала на Ярославский вокзал за несколько минут до четырех. (Что именно она делала в течение трех часов после ухода из клуба «Робот», власти так и не установили, хотя поступили неподтвержденные свидетельства о том, что женщину, похожую на нее по описаниям, видели на Троекуровском кладбище, где похоронены ее мать и брат.)
Так или иначе, в пять минут пятого она подошла к железнодорожному служащему. Потом он не мог внятно объяснить, почему ее запомнил, учитывая, что в тот день мимо него прошли тысячи людей, — может, из-за темных очков, которые были на ней, несмотря на вечный полумрак под сводчатыми арками железнодорожного вокзала.