— Не могу в это поверить. — Я тоже вышел в прихожую и загородил ей дорогу. — Почему ты от меня убегаешь?
— А почему ты от меня убежал?
— Я все время пытаюсь тебе это объяснить.
Грация вела себя очень спокойно, но явно боялась посмотреть мне в глаза. Я понимал, что она изо всех сил старается держать себя в руках; в прежние дни мы проговорили бы до полного изнеможения, затем легли бы в постель, занялись любовью, а утром все пошло бы по новой. Теперь она четко выполняла заранее составленный план: телефонный звонок, быстрый отъезд, бутылка вина.
Она стояла и ждала, чтобы я ее пропустил, а в действительности была уже не здесь, а на полпути к метро.
Я взял ее за руку. Она взглянула на меня, но тут же снова отвела глаза.
— Ты меня еще любишь? — спросил я.
— Ну как ты можешь задавать такие вопросы? — спросила она. Я молчал, намеренно нагнетая атмосферу. — Ничего, Питер, не изменилось. Почему я пыталась покончить с собой? Потому что я тебя любила, потому что ты меня не замечал, потому что жить с тобою было невозможно. Я не хочу умирать, но иногда я срываюсь и теряю всякий контроль над собой. Я боюсь, что ты снова меня доведешь. — Грация глубоко вдохнула, но вдох получился прерывистым, и я понял, что она еле сдерживает слезы. — Внутри тебя есть что-то такое, до чего я не могу дотронуться. Больше всего это чувствуется, когда ты уходишь в себя, когда ты говоришь о своей долбаной рукописи. От этого вообще умом можно тронуться!
— Я пришел домой, потому что вырвался из себя.
— Нет… нет, это не так. Ты обманываешь себя, а заодно пытаешься обмануть и меня. Не делай этого никогда больше. Я ведь просто не выдержу.
Тут Грация всхлипнула, и я выпустил ее руку. Мне хотелось обнять ее, успокоить, сказать ей что-нибудь ласковое, но она вырвалась, рыдая уже взахлеб, выбежала из квартиры и захлопнула за собой дверь.
Я стоял в прихожей, прислушиваясь к воображаемым отзвукам стука захлопнутой двери.
Я вернулся в спальню и долго сидел на кровати, глядя на ковер, на стену, на занавески. Где-то после полуночи я стряхнул с себя оцепенение и взялся за уборку: вытряхнул и ополоснул пепельницы, вымыл тарелки и кофейные кружки и поставил их сушиться. Затем я нашел свой старый кожаный саквояж и затолкал в него столько одежды, сколько поместилось; рукопись я втиснул на самый верх. Я проверил, не осталось ли где включенное электричество, не капает ли какой-нибудь кран. Уходя, выключил свет в прихожей.
По Кентиш-Таун-роуд изредка проезжали припозднившиеся машины. Я слишком устал, чтобы снова спать в одежде и где попало, а потому решил снять номер в какой-нибудь дешевой гостинице. Я знал несколько таких неподалеку от Паддингтона, но, с другой стороны, мне хотелось убраться из Лондона. Выбор был трудный.
Я был ошеломлен тем, что Грация меня отвергла. Я вернулся к ней, даже не задумываясь, что ей скажу и что может случиться; мне казалось, что моя новообретенная внутренняя сила без труда разрешит все проблемы. А тут оказалось, что она сильнее меня.
Молния на саквояже расползлась, выставив напоказ лежащую сверху рукопись. Я вынул ее и начал листать при свете уличного фонаря. Повествование было здесь, все на месте, но слова исчезли. На некоторых страницах имелся машинописный текст, но каждый раз он был зачеркнут и переправлен карандашом. Передо мною мелькали имена и названия: Каля, Мьюриси, Сери, Йа, «Маллигейн». И брызги крови, это Грация их оставила. Единственные внятные незачеркнутые слова были на последней странице. Слова той фразы, которую мне так и не удалось закончить.
Я снова засунул рукопись в саквояж и присел на корточки у заглубленной в стену двери какого-то магазина. Если страницы стали бессловесными, повествование неповеданным, нужно было начинать все сначала.
Со времени, когда я жил в Эдвиновом коттедже, прошло больше года, и в моей жизни случилось много такого, что не попало в рукопись. Мое пребывание в этом самом коттедже, гостевание у Фелисити, возвращение в Лондон, мое открытие островов.
А самое главное, в рукописи не было ни слова о ее создании, ничего об открытиях, сделанных мною попутно.
Сидя там, на ветру, у двери магазина, с зажатым между коленями саквояжем, я понимал, что излишне поторопился с возвращением к Грации. Мое определение себя страдало неполнотой. Сери была права: мне требовалось полностью погрузиться в острова разума.
Раздумья о стоящей передо мной задаче переполнили меня возбуждением. Я встал и быстро пошел к центру Лондона. Завтра я все продумаю, найду какое-нибудь жилье, а может быть, и работу. И каждую свободную минуту я буду писать, создавать свой внутренний мир, спускаться в него. Там я смогу найти себя, там я смогу жить, там я смогу найти радость. И Грация меня больше не отвергнет.