— Однако, — сказала Сери, — когда ты умрешь, а в конце концов так оно и будет… когда это случится, твоя личность исчезнет. Умирая, ты утратишь свою память вместе со всем остальным.
— Так это же просто потеря сознания. Она меня не пугает, потому что я никогда ее не почувствую, не узнаю о ней.
— Иначе говоря, ты считаешь, что у тебя нет души.
— Я не хочу углубляться в столь сложную проблему, а просто пытаюсь объяснить тебе, что я чувствую. Я знаю, что когда-нибудь умру, но отсюда отнюдь не следует, что я в это верю. Курс атаназии призван исцелить меня от того, чего у меня, как мне кажется, нет и быть не может. От смертности.
— Будь у тебя рак, ты бы говорил иначе.
— К счастью, у меня его нет. Я знаю, что могу им заболеть, но в глубине души не верю, что такое может случиться. Так что и это меня не пугает.
— А меня пугает.
— Что тебя пугает? Рак?
— Я боюсь смерти. Я не хочу умирать.
Сери сидела, понурив голову, ее голос упал почти до шепота.
— Так это потому ты здесь, со мной? Из-за страха?
— Я просто хочу точно знать, что это возможно. Я хочу быть с тобой, когда это произойдет. Хочу убедиться, что ты будешь жить вечно. Страстно хочу. Ты спрашивал, как бы я поступила, выиграй я приз… Так вот, я бы согласилась на процедуры, не мучаясь сомнениями и не задавая никаких вопросов. Ты говоришь, что никогда не смотрел в лицо смерти, а вот я с ней знакома, и очень близко.
— А как это вышло? — спросил я.
— Давняя история. — Сери подвинулась ко мне, и я обнял ее за плечи. — Думаю, мне не стоило так долго и так остро ее помнить. Все началось, когда я еще даже не ходила в школу. Моя мать была прикована к постели, она умирала, и это продолжалось десять лет. Все говорили, что болезнь неизлечима, но и она знала, и мы все знали, что, если бы Лотерея ее приняла, она бы осталась жить.
Мне вспомнилась горная деревушка, окаменяющий пруд и жар, с которым Сери отстаивала законное право Лотереи отказывать больным. Это какой же у нее в голове сумбур.
— Я завербовалась в Лотерею, соблазнившись слухами, что каждый ее сотрудник, отработавший сколько-то там лет, получает право на бесплатную атаназию. Это оказалось враньем, но уйти я уже не смогла. Все эти счастливчики, которые приходят в агентство… я их ненавижу и все равно стремлюсь быть рядом с ними. Меня опьяняет сознание, что эти люди никогда не умрут, никогда не заболеют. Ты знаешь, что это такое — настоящая боль, настоящее страдание? Я смотрела, как умирает мама, ни на секунду не забывая, что существует нечто, способное ее спасти! Каждый месяц мой отец шел к какому-нибудь киоску и покупал лотерейные билеты. Сотни билетов, на все свои деньги. И каждый его грош доставался этой фирме. А препараты, которые могли бы спасти мою маму, доставались людям вроде тебя или вроде Манкиновы, людям, которым это не слишком-то и нужно.
Я отодвинулся от Сери и начал машинально выщипывать из земли травинки. А ведь и правда, что у меня в жизни болело? Запущенный зуб, сломанная в детстве рука, подвернутая нога, нарывающий палец — вряд ли такое знакомство с болью можно было назвать серьезным. Я никогда о ней не задумывался, как не задумывался и о смерти: и та и другая были для меня сухими, абстрактными понятиями.
Если я не смог оценить по достоинству предложенные мне процедуры, то лишь потому, что плохо понимал, от чего они должны меня спасти.
Моя жизнь казалась мне долгой и безмятежной, потому что я не знал ее другой. Но безупречное здоровье было обманом, отклонением от нормы. Доказательством тому сотни и тысячи житейских разговоров, которые я слышал всю свою жизнь, обрывки чьих-то диалогов, невольно подслушанные мною в магазинах, автобусах и ресторанах: чаще всего люди говорили о бедах и болезнях, своих или своих близких. В Джетре рядом с моим домом был небольшой магазинчик, некоторое время я заходил туда за фруктами, но потом перестал, потому что хозяин магазина был очень участливый и посетители охотно изливали ему свою душу, так что, стоя в очереди, я неизбежно знакомился со скорбными подробностями чужих, непонятных жизней. Операция, инсульт, нежданная смерть…