О. М. писал: «…все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первое — это мразь, второе — ворованный воздух. Писателям, которые пишут заранее разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу их бить палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чая и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда».
В том-то и дело, что прохиндейство многих сделало из литературы и журналистики невообразимый гибрид. Писать по соцзаказу честно только статьи. Подводить вдохновение, этого пугливого сверчка, к пишущей машинке гонорарного отдела так же пошло, как выставлять свою жену в голом виде для платного обозрения прохожих…
Событий много, хотя я умышленно пытаюсь пропускать их сквозь пальцы: идет верстка и вокруг нее полемика «можно-ненужно» книги Мандельштама; четырнадцатого числа, несмотря на запрет, у памятника Маяковскому должна быть читка; познакомился с интересными парнями, когда-нибудь из-под крышки гроба их напечатают и признают гениальными. Музыка, моя болезнь. Записал прекрасную пластинку — «Айдл момент» Грэнт Грина, синего гитариста, его пятнадцатиминутная пьеса, напоминающая сдвоенные ночные шаги, заставит меня снять еще один короткометражный фильм. Кто-то видел пластинку Бартока с обложкой Пикассо… Самое главное событие — не пишу. Не умышленный тормоз, а удивленный взгляд — зачем? зачем так? зачем плодить серую посредственность? Но я всегда бросаюсь в противоположность: все очерки пошли сразу в ритмической прозе. Прошел, чему я безмерно рад, мой очерк о Цветаевой. И вообще писать можно в двух случаях: когда у тебя железная позиция (канон всех взглядов) и когда у тебя горячка (ход слепым конем).
Мне не хватает душевных сил переродиться, и я ушел в ожидание. Ты можешь думать о никчемности сей городской жизни, но это будет не важно. Дело не в том, что поток информации (разнокачественной) давит и лезет, дело в том, что началась сопротивляемость давлению извне и нужен другой, внутренний поток, на своих кругах, другими словами — нужно моральное обновление и очищение. Ведь как зыбки стали собственные нормы честности, порока, тщеславия, лени, равнодушия… как ненависть рождает отчаяние, как запертость рождает сон…
Из этого трудно выйти, нужны географические или эротические сдвиги и нужно опять исправлять двойку по неусвоенному предмету молчания.
Я думал, летом все изменится, начну ездить в командировки, а в октябре — Польша… И все равно я никогда бы не захотел переиграть свою судьбу…
Теперь о делах: напиши воспоминания о своей поездке в Болгарию. Напиши так, чтобы было 40 % фактов, но напиши лирическую прозу. Включи туда три стишка и пришли. Это пойдет на иновещание.
После разговора с одним «дядей» я узнал, что отправлять тебе по почте Осипа глупо. Поэтому гони ко мне какую-нибудь оказию, и я передам. Мой телефон К-9-49-29.
Я сейчас еще посижу и отберу что-нибудь из стишат, написанных в армии и в этом феврале. Может, что-то тебе и подойдет. Не обращай внимания на мое настроение — я из тех людей, над которыми доминирует цвет воздуха.
И еще одна выдержка из О. М.: «…для меня в бублике ценна дырка. А как же быть с бубличным тестом? Бублик можно слопать, а дырка останется. Настоящий труд — брюссельские кружева. В нем главное то, на чем держится узор: воздух, проколы, прогулы…»
Твой Д. Савицкий30.
P. S. И все-таки я уверен, что хандра моя — это результат учебы в этом институте, где идет дрессировка литсклочной деятельности31.
(От Дмитрия Савицкого)
Москва, 2 июня 1969.
Старик, я рад, что ты объявился и жив. Сейчас я уезжаю в деревню Николина гора на все лето и поэтому сразу не могу ничего тебе выслать. Осенью я разыщу тебе болгарских поэтов, благо у меня теперь есть знакомый болгарский поэт — он поступил к нам в прошлом году. В деревне я буду крутить для малолетней публики фильмы, шататься по лесам и писать. Таков мой невеликий план. Я очень долго не писал, и теперь надо нырять глубоко и надолго. Потянуло меня на драму, на гротеск-сатиру и на чистый формализм.
Теперь позволь мне поругать тебя за повесть32. Я думаю, ты не обидишься. Дело в том, что наша склонность к прекрасному часто оборачивается для нас пинком в зад. Я ждал иного от твоей прозы, ведь всегда, когда поэт начинает писать по диагонали, он переносит в строчку чисто поэтическое видение мира, свои образные приемы, насыщенную эмоциональность. Обнажая суть повести, я вижу сильного мужественного парня и его долгий ход к женщине, его чистоту по отношению к другой женщине, тоже прекрасной и столь похожей, но он бережет себя, оберегая в себе ту — другую, и живет привычной сложной жизнью среди камней, моря и ветров. Сюжета по существу нет. Я за бессюжетность, но бессюжетность обычно оправдана внутренними вещами: психологизмом, нарочитостью формального отсутствия сюжета. У тебя сюжет живет в эмбрионном виде — т. е. он не вызывающ, не колок. Действие повести замыкает собой неизвестный читателю предполагаемый круг «было — нет, верю, что будет — есть», 99 % мировой литературы идет по этому кругу и приходит в гавань найденной любви. Но я не про то, что это плохо. Все, что есть, уже было в Риме и Аттике. Мы не изобретаем новых сюжетов (т. е. новых нитей человеческих отношений), мы играем все на той же семиструнной гитаре, но у нас свой строй струн, своя тональность и свои песни. Я определяю качество каждой прочитанной вещи по тому, прибавила ли она мне, убавила ли, или — оставила в нетронутости. Я читал тебя и ругался. По-моему, ты здорово поспешил. Твои минусы — прежде всего форма, вся эта пофамильность, подряд идущие повторы имен, чисто профессиональные геологические определения, на которые ты здесь не имеешь права, потому что бросаешь их небрежно и многозначительно. Это то же самое, как если бы какой-нибудь герой Параллелограммов бросал газировщице: