Подхваченные ветрами юго-западных румбов, мы мчались вперед, в неизведанное море, на северо-восток...
Думаю, что Петр Арианович испытывал удовольствие от наших посещений. Наверное, они были нужны ему.
Как-то он обронил слова, которые я тогда не понял: "Горькое одиночество ума и сердца". Много позже я узнал, что слова эти произнес Чернышевский.
Видимо, Петра Ариановича тянуло выговориться, помечтать вслух, поделиться планами. Быть может, он даже чувствовал себя смелее, увереннее, когда видел обращенные к нему разгоревшиеся мальчишеские лица и восторженно блестевшие глаза.
Как все же одинок он был в нашем городе! Если не считать отмеченных выше полуофициальных визитов Фим Фимыча, то, насколько я знаю, у Петра Ариановича не бывал никто из сослуживцев. Достойных ли не находилось среди них, сам ли был чересчур горд и замкнут - не сумею сказать.
Порой его одолевали приступы злой хандры - если подолгу не получал писем от профессора, продолжавшего хлопотать в высоких инстанциях о разрешении экспедиции. Придя к Петру Ариановичу, мы заставали его расхаживающим из угла в угол и угрюмо бормочущим что-то себе под нос. Кроткая старушка, мать его, говорила с состраданием:
- Взял бы лучше, Петюнюшка, гитарку да сыграл бы нам... Оно бы от сердца и отлегло...
Петр Арианович послушно снимал со стены гитару и, присев на краешек дивана, принимался ее настраивать.
От низких аккордов сумерки в комнатах делались как бы еще плотнее, гуще. Лампы в этих случаях не зажигали.
Гитара, как известно, располагает к задумчивости. Мы с Андреем осторожно усаживались на стульях в уголке, Лиза (если была свободна) пристраивалась на низенькой скамеечке в ногах у старушки.
Пел Петр Арианович негромко и чуть медленнее, чем полагалось, в какой-то своей собственной, я бы сказал, задушевно-повествовательной манере. А песни пел по преимуществу грустные. Помню из них "Среди долины ровныя", "Однозвучно гремит колокольчик", "Вырыта заступом яма глубокая".
Особенно нравилась нам песня про сокола, которого посадили на цепь.
Низко свесив голову, словно удрученный судьбой бедного крылатого пленника, Петр Арианович неторопливо, баском рассказывал под гитару:
На голом кургане,
В широкой степи,
Прикованный сокол
Сидит на цепи...
Кто же так отомстил соколу или наказал его? И за что? Сколько лет томится он, бедный, среди степного приволья, под синим, бездонным, манящим, но недоступным небом!
- "Сидит он уж тысячу лет, - подтверждал Петр Арианович и мрачно заканчивал: - Все нет ему воли... все нет..."
Бережно прикрыл ладонью отверстие в деке гитары, а заключительный басовый аккорд еще звучит, замирая в тишине, и мы в молчании сидим, не шелохнемся по своим темным углам...
Но хандра проходила, Петр Арианович становился опять самим собой, оживленным, деятельным.
- Кажется, в Петербурге дело-то сдвинулось с мертвой точки! - сообщал он во время очередного нашего посещения и весело подмигивал. - Молодец дедка, профессор мой! До самого президента Географического общества дошел! Но только, чур, братцы, силенциум, молчание!
Еще бы! Об этом не стоило и предупреждать!..
Впрочем, мне с Андреем не скучно было дожидаться решения из Петербурга. Читали мы теперь по строгому выбору. Петр Арианович заботливо руководил нашим чтением. По-прежнему поощрялись Жюль Верн, Стивенсон и другие, но в сочетании с более серьезными книгами. Важно было именно сочетание.
Петр Арианович любил повторять афоризм: "Некоторые, читая, наращивают умственные мускулы, другие же только умственный жир".
Жир и мускулы - как верно!
В городской библиотеке, удивляя других читателей, я с достоинством заказывал книги по списку. Однажды Вероника Васильевна поинтересовалась, кто - отец или мать - рекомендует мне эти книги для чтения.
- Петр Арианович! - гордо ответил я. - Новый наш учитель географии!
- А, - сказала Вероника Васильевна и почему-то покраснела.
После этого она стала относиться ко мне с еще большей предупредительностью и симпатией.
Да, круг наших друзей значительно расширился.
Твердой рукой отстранив теснившихся вокруг индейцев в устрашающей боевой раскраске и африканских охотников на львов, шагнул вперед суровый корщик Веденей.
Следом за ним, расталкивая пеструю толпу иноземцев, приблизился Дежнев "со товарищи". За высокими казацкими шапками и тускло поблескивающими из-под тулупов кольчугами темнели кафтаны и треуголки Лаптевых, Овцына, Челюскина.
Они с разных сторон сходились к нам, знаменитые русские путешественники, будто Петр Арианович кликнул клич по всему свету.
От берегов Тихого океана спешил Иван Москвитин. С голубого Амура Поярков и Хабаров. С Камчатки - Атласов и Крашенинников. Из Центральной Азии скакал на низеньком мохнатом коне Пржевальский. Под нависшими над водой листьями пальмы проплывал в челне друг и защитник папуасов Миклухо-Маклай. С другого конца Земли, лавируя между айсбергами, двигались корабли Беллинсгаузена и Лазарева - первых исследователей Антарктики.
Это были наши великие соотечественники, такие же русские, как мы!
Весь мир исходили они с умно прищуренными, внимательными глазами.
Не было, наверное, уголка на земном шаре, куда не донесли бы они гордый русский флаг.
О, чего бы, кажется, не дал я, чтобы хоть немного походить на Миклуху или Пржевальского!
Однако возникали в связи с этим сомнения.
Как-то я пожаловался Петру Ариановичу на свою наружность.
- Наружность? - переспросил он, глядя на меня с удивлением. - А что тебе до твоей наружности? Ты же не девица...
- Да, - согласился я. - А вот дядюшка подбородок мой вышучивает. Круглый, говорит, как у девочки... И нос не тот.
- Как это не тот?
- Не орлиный... Путешественникам полагается орлиный. А подбородок должен быть выдвинутый вперед, квадратный...
Поняв, в чем дело, Петр Арианович долго смеялся.
Этот смех, как ни странно, не обидел меня, а успокоил. Я сам стал улыбаться, глядя на учителя географии.
- Нет, ты педант, брат, - сказал он, вытирая слезы, выступившие на глаза. - В первый раз такого педанта встречаю! Специальный подбородок ему подавай, нос там еще какой-то...