Сидя в прихожей на тумбочке для обуви, заторможено прикидывает: «стоит ли снимать ботинки?», где, с одной стороны, входя в дом, нужно разуться, с другой — «я же не знаю, кто и как тут топтался в обуви, пока меня не было. Кампински вроде не засранка, но и слепо верить никому нельзя».
Теперь нельзя.
Конус света из прихожей падает на малый комнатный сегмент, слегка высветляет пространство кухни, где призрачными очертаниями рисуется стол, на нем что-то еще.
Жизненный опыт подсказывает уставшему Талгату, что сор и пыль на полу при таком освещении были бы видны невооруженным взглядом, и поскольку сейчас они не наблюдаются, можно скинуть туфли, стянуть носки и без опасности нацеплять на босые ноги кучу лишнего с неприятными последствиями, подняться и пойти сварганить себе поесть.
«Понятно, что я не буду жить тут вечно», — признавая, что в варианте «кампинской» обстановки/расположения изначально заложен максимально рациональный подход и менять здесь просто нечего — всё идеально. Талгат, не включая свет в комнате, раздевается до трусов, вешает одежду на спинку стула и, подумав, открывает окно — так свежее.
Прохладный воздух приятно обдает тело невидимой волной всеземного океана под названием «небо».
Тихо. Едва слышен шелест листвы.
Что там в аллеях? Липы? Тополя?
За окном под охраной стражников-фонарей спит Городок. Этот дом стоит вровень с домом Джамалы, и расположение их квартир исключают возможность встретиться взглядами окон.
Встретиться в реале они договорились в неопределенном «позже».
Ткнув пальцем на память в кнопку торшера, Талгат слегка прищуривает усталые глаза — по комнате разливается матовый свет, но даже он сейчас, кажется, имеет вес и этим своим весом утяжеляет веки.
Беглый взгляд сообщает Талгату о том, что комнату после отъезда Кампински тщательно прибрали. Словно в ней никто не жил раньше и лишь минутами до прихода Талгата доставили посыльным его вещи.
Уложив дорожную сумку горизонтально, Талгат открывает замки, точно знает, где в сумке смена белья, комплект постельного и полотенце.
«Жить в чемодане» — никогда в детстве не понимал этого дурацкого выражения, а теперь проживает собственным опытом.
Сколько Талгат себя помнил, в основном они всегда жили втроем — он, мама и старший брат. Отец появлялся нечасто — на их с братом дни рождений, «старый новый год». Мама оправдывала его работой. Талгат смутно помнил, что когда-то было иначе, и лишь гораздо позже узнал про вторую, «основную» семью отца, живущую в соседнем городе. В той семье тоже были дети — дочь и сын. Жена из той семьи несколько раз даже приезжала поговорить с матерью Талгата, чтобы она пускала отца не просто в гости, а на более продолжительное время — «нужно же, чтобы у мальчиков был папа, мужской пример» — объясняла она житейскую истину.
«Своих детей воспитывайте, а моим мальчикам предателя в пример я ставить не буду», — строго тогда ответила мать, а маленький Талгат услышал тайком то, что не должен был слышать.
«И это единственное, в чем я никогда ей не признаюсь», — взяв полотенце, он тащится в душ. Можно было бы завалиться спать и без этой процедуры, но тогда это был бы не Талгат, а кто-то другой.
Видеться сыновьям с отцом мать никогда не запрещала. Чаще всего встречались они дома, где мама подчеркнуто вежливо встречала «гостя», иногда даже пекла что-нибудь к чаю, когда не была замученной со смены, но долгих посиделок за столом не любила — уходила к себе. Будучи помладше, Талгат с братом в это время наперебой рассказывали отцу о своих успехах в школе, о достижениях в секциях карате и тхэквондо. Мужчина слушал, кивал, хвалил, но с годами все рассеяннее и равнодушнее. Словно отрабатывал необходимые для стажа часы на скучной и давно надоевшей работе.
Только спустя много лет Талгат догадался, почему этот мужчина скучнел, пока вовсе не исчез из их жизни. И еще — почему на шестнадцатилетие вместо подарка мать взяла с сына торжественную клятву не быть предателем, уметь принимать решения и иметь честь отвечать за собственные поступки.
Таким образом самую настоящую «мужскую модель поведения» ему передала самая главная женщина его жизни — мама.
«И это ей мне предстоит объяснять, почему я еще не бегу в ЗАГС, чтобы жениться на забеременевшей от меня женщине».
Положа руку на сердце, Талгат признавал, что нисколько не сомневается в собственном отцовстве, но все остальное в этой истории никак не вяжется ни с принципами, ни с жизненными правилами.
«Может быть, потому что Джамала поступила бесчестно?», — саркастически сухо хмыкал голос разума в усталой тишине позднего вечера (или ранней ночи).
«Любовью, конечно, вдвоем занимались, но она уверяла, что принимает свои специальные меры, что ему беспокоиться не о чем. Выходит — солгала и тогда уже разыгрывала свою многоходовочку, изо всех сил изображая ангельскую невинность».
— Тьфу, твою налево, — досадливо морщась, Талгат вытряхивает воду, затекшую в ухо. Эти мерзкие мыслишки о «многоходовочках» всегда приходят либо голосом Золотарева, либо, еще ужаснее — первой жены — и унижают бедного Талгата уже тем фактом, что он сам опускается до мышления их категориями.
«Понятно, что и я не рыцарь на белом коне, но подозревать каждого сотрудника, каждую женщину в подлых умыслах не менее подло и мерзко».
Хуже может быть лишь то, что при упоминании Золотарева теперь еще вспыхивает диким воем ревность, и Талгат сам до сих пор удивляется, как смог не убить тогда Мишку? Что его удержало? Был бы верующий — крестился бы (отец все-таки русский).
Он помнит, как Джамала прежде не хотела рассказывать про Мишкино вероломство, но дрожала от страха и волнения и в конце-концов сдалась. Как у него в голове взорвался привычный мир и сначала замелькал разноцветным месивом, а потом вдруг стал четким и ясным, словно предметы в свете ламп операционной.
Вот он выходит из двора Джамалиного дома, мимо на машине лихо заворачивает Золотарев, Талгат догоняет и наносит первый удар. Мишка не видел его, но Талгат не бил в спину, он лупил в лицо, и не его вина, что Золотарев настолько слеп и не видит, что у него под носом делается.
Сжимая и разжимая кулаки, Талгат бросает взгляд на сбитые костяшки — еще пара дней и следа не останется, а вот Золотареву придется еще поваляться в больнице.
Вины за собой Талгат не чувствует — доведись пережить тот вечер еще раз, не изменил бы ничего.
Сейчас же он устало зевает. Все проходит, остается только тяжесть в ногах после трудного дня.
— Не делать глупостей — вот первый долг и принцип каждого мыслящего человека вне зависимости от веры его, — вспоминая, вновь озвучивает одну из маминых фраз, разглядывает себя в зеркале на предмет «побриться сейчас или так пойдет?», отдельным взглядом отмечает синяк, разлившийся вокруг глаза причудливыми тенями. «Даже в школе такого не было, ни в армии, ни в институте».
— А если глупости все-таки получились, то иметь смелость признать, принять ответственность и по возможности исправить, — звучат из прошлого мамины наставления, когда Талгат шлепает из душевой в кухню.
«Может быть, Ольга оставила что в холодильнике?» — включая свет, он некоторое время непонятливо взирает на странный пакет, громоздящийся посредине кухонного стола.
«Мусор забыла вынести?» — ворчит внутренний голос, который давно уже понял, что здесь к чему и лишь пытается еще сохранить независимо-гордый вид.
Под пакетом уже ожидаемо белый лист с аккуратными строчками смешного почерка Джамалы. Рядом два ключа на одной связке. В пакете аккуратные теплые свертки, какими Джамала однажды уже снабжала Талгата перед его роковой поездкой в Москву, когда на обратном пути откровения Золотарева, сходящего с ума от уязвленного самолюбия, разрушили мир Талгата и Джамалы, не оставив в нем камня на камне.