Кот приподнял сонную башку, подумал и, вытянув толстые лапы, потянулся, прогибая грудь к полу.
— А… Дон Базилион! Узнал, стервец.
— Это вы его оглушили, — выразил сомнение Мустафаев.
— Неправда, Полифем. Я ему лакомства ношу… Иди сюда, разбойник! — Гальперин сунул руку в карман и вытащил сморщенную сосиску.
— Такие он не ест, — обрадовался Мустафаев.
— Какне ест? Я ем, а он не ест? — Гальперин бросил сосиску на пол.
Кот лениво тронул лапой подношение, понюхал и, отойдя в сторону, сел, обвернувшись хвостом, точно шалью.
— Ах, подлец, ах, бандит, — хохотал Гальперин. — Я ем, а он брезгует. Учуял, видать, дерьмо, дегустатор… А вчера ел.
— За ночь испортилась, — Мустафаев протянул заму по науке ключи с тяжелым барашком, остатком монастырской роскоши.
Гальперин принял ключи в маленькую ладошку, подержал на весу.
— Что делается на улице, любезный Полифем! Вы, как страж порядка, должны за этим следить… Все спешат, сталкиваются, разбегаются. Какой-то молодой человек подскочил ко мне, попросил разменять двугривенный. Пока я отсчитывал, его и след простыл. Так и убежал с одним моим пятаком в кулаке… Я вам точно говорю — люди посходили с ума. Такое впечатление, что все требуют реванш, непонятно за что. Но реванш! — Гальперин зевнул. — И-иех-х… Пора уж и мне на пенсию, засиделся…
— Поработайте еще, — великодушно ответил Мустафаев. Он с трудом удержался, чтобы не напомнить о молве про ухаживание Гальперина за молодой аспиранткой из Уфы. И лишь добавил, кивая на бидоны, упрятанные под лестницу: — Маляры опять не явились. Известь уже высохла.
— Я, молодой человек, заместитель директора по научной работе. Я есть мозговой центр, а не завхоз Огурцов а. И требую к себе соответствующего почтения. А у меня… даже кот не желает откушать сосиску.
— Съел уже, — мирно ответил Мустафаев.
Дон Базилио сидел, как и прежде, на своем месте. Сосиска исчезла.
— Ах, хитрец, ах, лицемер, — рокотал Гальперин. — Среди людей живет, набрался опыта. — Гальперин двинулся к лестнице, тяжело переставляя ноги. Спина у него была беспомощная и усталая.
Будь сержант Мустафаев более проницателен, он наверняка бы заметил, что сегодня, как и последние несколько дней, Илья Борисович Гальперин далеко не тот Гальперин, которого знали сотрудники архива. Что и лишь старательно играет роль говоруна и демократа, каким привыкли видеть в архиве заместителя по науке…
Гальперин остановился у ступеньки и обернулся к дежурному.
— Брусницын уже на работе? Король каталога?
Мустафаев взглянул на шкафчик. Ключ от четырнадцатой комнаты оставался на месте.
— Ключ на месте, — ответил дежурный. — Болеет, наверно, этот ваш Брусницын.
2
Анатолий Семенович Брусницын — сорокалетний мужчина, роста ниже среднего, с необычайно покатыми плечами, широким женоподобным лицом под нежно вьющейся каштановой шевелюрой — панически боялся плотно прикрытых дверей, особенно с тех пор, как он связал себя законным браком.
— Просто какая-то блажь! Или болезнь! — повторяла жена Зоя после очередного его приступа. — Тебе надо показаться психиатру.
— Или гипнотизеру, — с готовностью соглашался Брусницын, печально улыбаясь карими детскими глазами.
Зоя свела мужа к психоневрологу, Вениамину Кузину, бывшему своему однокашнику. Кузин ничего определенного не сказал, но отдохнуть порекомендовал, чтобы не сорваться. И устроил Анатолию Семеновичу шестидневный отдых.
— Прости, дружище, дольше продлевать бюллетень я не вправе. Только через ВТЭК, — развел руками доктор Кузин, когда они повстречались на вечеринке у Варгасовых.
— А мне и не надо, — виновато улыбнулся тихий Брусницын. — И так истомился от безделья.
Он не ожидал встретить врача у Варгасовых и смутился. Возможно, оттого, что лукавил. Именно сейчас ему не хотелось появляться на работе, включаться в смуту, затеянную этим «декабристом» из отдела хранения — Женькой Колесниковым. А отмолчаться не удастся. И дернуло его тогда дать совет Колесникову писать не только в управление, но и повыше…
Надо заметить, что боязнь плотно прикрытых дверей наблюдалась у Брусницына не постоянно, а в моменты каких-то особых атмосферных аномалий, например во время грозы или сильного ветра. И сейчас, подобно застенчивому алкоголику, что, скрываясь, жаждет опрокинуть заветную стопку, Брусницын украдкой поглядывал на белую дверь, что напрочь сливалась с прямоугольной рамой. И за которой зловещие силы с роковой неотвратимостью собирались над головой несчастного Анатолия Семеновича.
Побледневший, с пугливо опущенными плечами, он поднялся с кресла и шагнул к дверям. Прижал повлажневшую ладонь к холодной эмали и, собравшись с духом, надавил. Тотчас в проем ворвался перекат грозы от окна, распахнутого где-то в глубине большой квартиры.
— Гром, что ли?! — удивились гости, не сводя глаз с красочных планшетов, — все были заняты азартной игрой под названием «Хочу разбогатеть».
— Люблю грозу в начале мая! — жена Зоя разжала кулачок, швырнув на планшет кубики с черными точечками…
Брусницын шагнул в коридор, забитый множеством вещей. Узкий диван с золотистой обивкой, торшер с баром, много книг… Присев на край дивана, Брусницын снял с полки Малую энциклопедию, раскрыл наугад… Мелкий шрифт расплывался, дрожал. Наконец буквы точно насытились, успокоились и выстроились в четкие ряды. Слово попалось незнакомое — «Инкрет». Оно означало гормон, проникающий непосредственно в кровь или лимфу… Брусницыну представилось: если этот инкрет попадает в кровь, то общий тонус становится активным, а в лимфу — наоборот, хандра. Почему он так решил, Брусницын не знал.
Интересно, куда сейчас выделяется его инкрет? И вообще, странно, он сидит в гостях у малознакомых людей, сидит тихо, ни с кем не связывается, а внутри него черт-те что делается. И Брусницын вдруг подумал, что он, Анатолий Семенович Брусницын, сорока лет от роду, женатый, отец девочки Кати, руководитель группы каталога архива с окладом в сто тридцать рублей… скоро умрет. Почему?! Вроде и не болеет особенно ничем. А эта история с психоневрологом — так, ерунда, если разобраться. Только что бюллетенил недельку… Ага! Именно тогда его и посетили эти вялые мысли о смерти. Он еще подумал, что смерть его была бы совершенно некстати, с массой неудобств для близких — незавершенные дела, долги… Гальперину, например, с прошлого лета должен сорок три рубля. Занимал пятьдесят, но семь рублей возвратил с публикации заметки о крушении царского поезда, а сорок три рубля так и висят. Гальперин — добряк, говорит, отдашь, когда будет. А когда будет? Все какие-то суетливые дела, непредвиденные платежи… Вспомнив Илью Борисовича Гальперина, Брусницын улыбнулся. Как-то Брусницын попал в кабинет зама по науке, надо было просмотреть тематический план — у Гальперина тогда прихватило сердце, он отлеживался дома… Разыскивая план, Брусницын наткнулся на начатое письмо. Он бы не стал читать, если бы не обращение — витиеватое и смешное: «Разлюбезная моя Ксантиппа, услада души и тела…». Брусницын рассмеялся в голос. Он представил Гальперина в образе Сократа, что изливается своей жене — Ксантиппе… Но то, что прочел Брусницын дальше, его изумило. Оказывается, в документах, которые вытряхнул из сундука, упрятанного в монастырской трапезной, Женька Колесников, в деле какого-то уездного помещика Сухорукова наш уважаемый Илья Борисович Гальперин обнаружил… три письма Льва Николаевича Толстого! Брусницын не поверил своим глазам и вновь перечитал строчки влюбленного Сократа. Да! Самого Толстого. Целых три письма! Правда, Гальперин сомневался в их подлинности и решил не обнародовать находку до идентификации. Но, судя по всему, у помещика Сухорукова имелось и ЧЕТВЕРТОЕ письмо, которое он отослал кому-то из своих родственников. То ли Издольским, то ли Лопухиным. Подробней в документах не указано, надо просмотреть фонды этих родственников…
Далее Гальперин предлагал использовать «находку» в диссертации, над которой работала «Ксантиппа»… Весть настолько ошарашила Брусницына, что он и не вникал в дальнейшее содержание письма. Ай да Илья Борисович! Только представить — какую сенсацию вызовут письма Толстого, если они подлинные… Конечно, было искушение самому заняться фондами Издольских и Лопухиных, поискать четвертое письмо. Но профессиональная этика сдерживала Брусницына. Да и с чего это он вдруг ринется в архив — негоже читать чужие письма… А жаль!