ОСИПОВ. Я хотел вернуться к честной праведной жизни.
ВАСИЛИЙ. Через предательство друзей?
ОСИПОВ. Несущий свет в звериных лапах. Озорно. И есть над чем размыслить.
ВАСИЛИЙ. Нет у меня друзей, скажет Каин, одни подельники, и все подлецы, чуть больше, чуть меньше, да никого у него нет. Что ж, Иван, разве на всём свете нет честных людей? А он ответит: разве Россия - весь свет? За рубежами, кто знает, там-то он не бывал. А вот здесь ему, холопу, всегдашнему крепостному, как добраться до богатой достойной жизни, не воруя и не донося? Никак. И если ты не монах Василий, сказал бы он, но покойный император, знаешь про то лучше, просто ты, мол, Пётр Алексеевич Второй, сверху вниз спустился, а он, Иван Осипович Единственный, поднимается снизу вверх.
ОСИПОВ. Ловко ты за нас обоих, каждому своё озорство по жизни.
ВАСИЛИЙ. Разве ты желаешь взойти на вершину ради новой праведной жизни, задам я вопрос ему, но не ради ответа, ибо знаю, что нет, что поднимается он ради новой сытости, только безнаказанной, и того лучше - неподсудной. Одиночество, Иван, вот исток обновления человеческого для каждого, и неважно где ты был, на горке или у подножья, хочешь стать сильным, научись быть одиноким. Бог сделал только одного человека, не двух-трёх, не сонм, одного. А в помощь ему, из него же самого, сделал жену, возьми её себе и твоё одиночество сделается раем. Но тебе нужен мир, каков он есть видимый, другого, думаешь ты, всё одно не будет, зато этот мир весь. Не выйдет, мир человеку принадлежать не может, ибо Господь прежде создал его, и только потом человека по образу и подобию этого божьего мира, ибо мир и есть Бог. И только наедине с самим собой можно найти путь к истине, что заложена в каждом человеке, в корне его души, и обретя её, обретёшь свой собственный мир, ибо столь же глубок и высок, как тот, что виден всем, вот он-то и есть мир Божий, а твой - в тебе. Нет, ты не понимаешь, как можно забраться самому в себя да ещё и за собою, мол, пусть весь мир создал Бог, но Москву строил не Он, она наша, человеческая, а значит, Каинова. Ой, Иван, русскому мужику, что в лоб, что по лбу, всё одно уткнёшься в ненасытное пузо. Об одном спрашиваю тебя: ужели ты сумел вытравить из своего ума всё святое? Глупо. Душу-то вытравить не под силу, напрасные муки терпишь, человече, ради пустоты на вершине, там лютый холод и дышать нечем. Пора, люди ждут.
ОСИПОВ. А правда, что каждый человек не раб божий, но божий сын?
ВАСИЛИЙ. Неправда.
ОСИПОВ. Так и знал, что пацан обманул.
ВАСИЛИЙ. Не правда, но истина. Правда - это то, что придумывает человек ради собственного обеления, а истина всегда непреложна, даже если ты чёрен сердцем и грязен телом, душа твоя всегда бела и чиста, ибо принадлежит Господу. Прощай.
Открывается дверь, на пороге - Камчатка, с факелом.
КАМЧАТКА. А ты-то кто? Монах? Василий...
ОСИПОВ. Камчатка?!
Камчатка вонзает нож в спину Василия, тот падает.
КАМЧАТКА (устанавливая факел). Иду, Каин! Чёрт-те что, кого в тюрьме только ни встретишь, только подсвечу.
ОСИПОВ. Я на цепях.
КАМЧАТКА. А у меня ключи, Пётр я или не Пётр. (Отпирает замок.)
ОСИПОВ. Где монах?
КАМЧАТКА. Ушёл, я проводил, ножом под лопатку. Заринка сообразила, что тебя повязали, всё придумала, охрану подкупила, но просила её не беспокоить. Что с ним, с монахом, делать-то было, куда с ним деваться, а как у меня нога после его клюки, помнишь в овраге, до сих пор ноет. А замки смазанные, любит московский сыск их величества своих разбойников проклятых, потерпи, уже скоро. Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего Василия...
СЦЕНА 7. Овраг. Входит Федька с полным мешком за плечами.
ФЕДЬКА. Ариша... Аринка, я пришёл.
Из-за дерева выходит Корытин.
КОРЫТИН. Ну, здравствуй, зятёк.
ФЕДЬКА. Андрей Афанасьевич...
КОРЫТИН. У сыщика дочь украсть? Смешной ты, Половцев.
ФЕДЬКА. Это вы сделали так, чтобы отца моего отставили из Приказа.
КОРЫТИН. Полный мешок, в дальнюю дорогу собрался, хорошо, счастливый путь, ты умён и проворен, не пропадёшь, и чтоб я тебя больше никогда не видел рядом с моей дочерью, лучше бы тебе вовсе вон из Москвы. Аринку ты не защитил, пожалел себя, любимого и ненаглядного, такого труса, такой немощи в мою семью не требуется.
Входит Аринка, с котомкой.
АРИНКА. Тятя...
КОРЫТИН. Сбежала, таки, из дому, выскользнула.
АРИНКА. Отпусти нас с миром, тятя, век за тебя Богу буду молиться.
КОРЫТИН. А я отпускаю, но одного его. Или что не так, Фёдор?
ФЕДЬКА. Прости, Аринкушка. Так, господин Корытин, сейчас так, а там как знать.
АРИНКА. Федя, не уходи!
ФЕДЬКА. С Богом. (Уходит.)
КОРЫТИН. Вишь, опять струсил. Иди домой, дочь.
АРИНКА. Я руки на себя наложу!
КОРЫТИН. Нет на свете такого живого человека, ради кого стоит жизнью жертвовать, а Господу такой жертвы не требуется, Он нас и так ждёт к себе от самого нашего рождения и, не поверишь, дождётся. Я не стану тебя пасти, дочь, делай, как сделаешь, а только в тринадцать лет человек должен быть с головой на плечах, а не с кочаном. И бегать от меня, от сыщика, не след, тем паче по оврагам, хорошо пока день, а только осенью свет короче. А так-то прости, что вмешался, но так уж заведено по жизни, что родитель пасёт дитя, аки пастырь, хотя мне всегда мечталось, что мы с тобой во всяком выборе будем едины. Отец родит дитя для счастья и радости, и потому бережёт для надёжных рук. Мне надо на службу, Аринка, ступай домой, встретимся за обедом. (Уходит.)
АРИНКА. Покровитель мой, мой ходатай пред лицом Бога Единого христианского! Святый ангеле, к тебе взываю с мольбой о спасении души своей... (Уходит.)
СЦЕНА 8. Ноябрь. Двор дома Корытина, у калитки стоит Корытин. С улицы подходит Дарья, с корзиной и сумкой наполненными рыночными покупками.
ДАРЬЯ. Нечего мёрзнуть, Андрей, я сама занесу снедь в дом, ноябрь шутить не любит, на рынке сегодня нечего было и взять, скудно. Что ты?
КОРЫТИН. Я знаю, кто ты, Даша, ты - Заринка. Обманом ты вошла в мой дом, но я смолчал бы, может быть сказал что, но стерпел, потому что люблю. Но надо же тебе было вызволить из темницы Каина, и мне уже нельзя смириться с предательством и позором. Сегодня же соберёшься и уйдёшь прочь.
ДАРЬЯ (ставит в снег корзину и сумку). Спаси Бог, Андрей. (Идёт от дома.)
КОРЫТИН. Куда ты?
ДАРЬЯ. Прочь. (Уходит.)
КОРЫТИН (взяв корзину и сумку). Ты есть путь и истина, Христос. В спутники ангела твоего слугам твоим ныне, как в свое время Товии, ниспошли для сохранения. И невредимых к твоей славе от всякого зла в благополучии соблюди, молитвами Богородицы, единый человеколюбец. (Уходит в дом.)
СЦЕНА 9. Двор деревенского дома. Осипов выходит на крыльцо, с пустыми вёдрами, но усаживается погреться на солнце. Достаёт из-за пазухи чипсан. К забору подходит Дарья.
ДАРЬЯ. Детство вспомнил, пастушок?
ОСИПОВ. С ума сойти... Заринка, мамочка ты моя.
ДАРЬЯ. Хорошо же тебя тряхануло в застенке, что на музыку потянуло.
ОСИПОВ. Сколько лет, хорошо, ещё одной зимы не понадобилось.
ДАРЬЯ. Вот и свиделись.
ОСИПОВ. Вспомниться вспомнилось, но посвиристеть уже дня три не решаюсь. Совсем пацаном был, помню, коровы пасутся, я сижу на косогоре, играю на этом самом чипсане, а мимо, по дороге, карета едет со стороны Москвы, с военной охраной, подумал ещё вот бы мне на ней, но в обратную сторону. А поближе разглядел, карета чёрная, на окошках решётки, понял, что какого-то особенного человека везут, и тут он в окошко лицо сунул. Я сначала даже и не понял, что с лицом, старик пастух как раз подошёл, объяснил, что это какой-нибудь страшный государственный преступник, которому наверняка заменили четвертование вечной каторгой, а прежде наказали кнутом, вырвали ноздри, а на лбу и щеках выжгли слово вор. Не хочу надудеть себе на долю то прошлое, толком, правда, не знаю, чего страшусь больше - очутиться ли каторжником в карете или пастушком с чипсаном. Видишь, только достал его, а уже чудо - ты.