Но Платон стремился к своим идеалам, не соотносясь с окружавшей его действительностью. Аристотель же не мог оторвать своих глаз от жизни, от фактов; мы видим, что он к последним прикован и как бы связан ими. Однако же нельзя сказать, чтобы Аристотель не мог себе представить изменение внешних условий вообще и в данном частном случае. Всем известно его знаменитое изречение: «Если бы челнок мог работать сам собою, то не было бы рабства». Из завещания Аристотеля мы видели, как он относился к своим собственным рабам; это отношение, как мы замечаем, не только не противоречит взглядам, высказанным им в его знаменитом сочинении «Политика», но вполне им отвечает. Он не был защитником рабства по закону, потому представляется естественным, на наш взгляд, что он дал волю тем рабам, которые, по его мнению, не были рождены рабами. Что касается самого деления людей на рабов и свободных, то оно проглядывает и у Платона, который неизменно отличает эллина от варвара. У Аристотеля это деление проходит непрерывною нитью через все сочинения, где он касается человека и его жизни.
Сочинение Аристотеля о поэзии, как и все другие, подверглось превратным толкованиям; Аристотеля совершенно напрасно обвиняли в грубом материализме. Обвинения такого рода, конечно, расточались людьми ограниченными. Истинные знатоки, напротив, высоко ставят это сочинение Аристотеля. Лессинг говорит: «Если я не ошибаюсь в сущности драматического искусства, то потому, что понимаю его так, как объяснил его Аристотель, наблюдая множество образцов греческой сцены. Я нисколько не колеблюсь признаться – пусть смеются надо мною в наши просвещенные времена, – что я считаю ее („Поэтику“) таким же непогрешимым произведением, как „Элементы“ Эвклида. Основания аристотелевской пиитики так же истинны и верны, только не так понятны, а потому более подвержены ложному толкованию. Особенно во всем, касающемся трагедии, я берусь доказать, что она не может на шаг отступить от аристотелевского идеала, не удаляясь от своего совершенства».
Греки считали образное представление истинною целью поэзии. Но чтобы вполне образно представить людей, чтобы вывести их как бы живыми, потребно сильное воображение и свободное творчество. О выражении собственных чувств греки совсем не думали; у Аристотеля также об этом нет и помину. Назначение поэта, по мнению Аристотеля, излагать не то, что бывает, а то, что могло бы случиться, то есть возможное.
Поэзия глубже истории и имеет большее значение, чем первая; она выражает общие законы человеческой природы, история же описывает частные их проявления. Аристотель советует трагическим поэтам подражать хорошим портретистам, которые делают портрет похожим на оригинал, но вместе с тем и более красивым. Так и поэту необходимо порочные характеры облагораживать; он может воспроизводить то, что есть, что было, что кажется, или то, что должно быть. Всякое искусство, по мнению Аристотеля, подражает природе, частью восполняя то, чего природа не в силах произвести. Указав на назначение поэтического творчества, Аристотель переходит к изложению истории постепенного развития поэзии и к ее наиболее совершенным формам – трагедии и комедии. Польза же поэзии, по его мнению, заключается в облагораживании и очищении страстей.
Мы не будем вдаваться в более подробное изложение этого сочинения Аристотеля, которое помимо всех указанных достоинств замечательно еще тем, что выражает многие особенности древнегреческого миросозерцания.
Заслуживает внимания, что Аристотель в своей пиитике излагает также грамматику, разбирает части речи и падежи. Это объясняется тем, что в то время грамматика находилась в младенческом состоянии. Аристотель относил грамматику к риторике, или пиитике, не давая языкознанию самостоятельного места в ряду наук.
Мы бросили взгляд на заслуги Аристотеля в области отдельных наук; скажем еще несколько слов об общем значении деятельности Аристотеля.
Имя Аристотеля живет уже более двух тысяч лет и можно с уверенностью сказать, что оно будет жить на Земле до тех пор, пока не перестанут существовать на ней мыслящие люди. Аристотель известен главным образом как творец логики, но не в одном этом заключаются его важные услуги человечеству. Можно сказать, нет науки, в создании которой не принимал бы участие Аристотель. Всякий специалист, знакомый с историей своей науки, убежден, что она ведет свое начало от Аристотеля. Но не только наука, а весь характер жизни образованного человека имеет органическую связь с жизнью Аристотеля. Если мы станем внимательно изучать биографии ближайших предшественников Аристотеля, Сократа и Платона, и сравним их с жизнью Аристотеля, то ощутим большую разницу; мы понимаем значение Сократа и Платона в истории философии и мысли вообще, но самый их образ жизни нам чужд так же, как и их воззрения.
Швеглер в своей «Истории философии» справедливо говорит: философского учения Сократа нет, есть только жизнь Сократа. Этим вполне выражается индивидуальный, субъективный характер философии Сократа. Последнее замечание, строго говоря, может относиться и к философии Платона.
До Сократа философия состояла в объяснении явлений природы. Сократ же первый обратил все свое внимание на изучение явлений человеческого духа, углубился в себя и из этого источника почерпнул всю свою мудрость. Платон, следуя в том же направлении, дошел до предела того, что может создать ум человеческий своими собственными средствами без всякого знания действительности. Платон утверждал, что Творец создал мир наподобие идей, воплощая их таким образом. Но такое отношение идеи к действительности ничего не объясняет обыкновенным смертным. Безукоризненно изящное изложение Платона, свидетельствующее о необъятной силе его ума, и теперь вызывает наше удивление, но мы в то же время не чувствуем солидарности своей с Платоном. Какой бы наукой мы ни занимались, мы к действительности относимся иначе, чем относился к ней Платон. Сократа считают творцом индуктивного метода; он первый заговорил об общих понятиях; Платон дал этим общим понятиям название идей, которые признал за нечто само по себе существующее. Но если в этом отношении Сократ нам понятнее Платона, то его общий взгляд на жизнь для нас еще более чужд. Он признавал своим высшим благом отсутствие потребностей и желаний; это, по его мнению, приближает человека к Богу и не нарушает равновесия нравственных сил, безмятежного душевного покоя. Исключительная нравственность Сократа вызывает поклонение, как тонкая диалектика Платона возбуждает удивление; Аристотелю же принадлежит несравненно большее влияние на всю умственную жизнь отдаленных веков, несмотря на то, что жизнь его не представляется нам такой образцовой, как жизнь Сократа, а изложение в изяществе и цельности уступает Платону. Жизнь Сократа и учение о нравственности Платона мы храним как святыню, как вериги, которые мы, однако, не в силах носить.
Какому-нибудь современному профессору философии трудно представить себя преемником Сократа, который учил всех, всегда и везде, даже на рынке. Ему невозможно признать и свое сродство с вдохновенным Платоном, ум которого никогда не спускался на землю и постоянно витал в области идей. Другое дело Аристотель, всегда смотревший открытыми глазами на действительность. Даже самая наружность Аристотеля ближе к наружности современного человека. Он был небольшого роста, худощавый, с небольшими, узкими, но чрезвычайно проницательными глазами; одевался всегда безукоризненно, строго подчиняясь моде, и произносил p в горло, что служило в то время признаком несомненного аристократизма. Он первый из философов приобрел богатую библиотеку, и его студия была переполнена коллекциями животных, растений и минералов.
Общий характер его философии вполне гармонировал с его внешностью. Швеглер говорит: «В руках Аристотеля философия потеряла свой национальный эллинский характер и сделалась общечеловеческим достоянием. Он заговорил языком более близким к современному нам языку. Диалог Платона превратил он в обыкновенную прозу, место мифов и поэтических метафор заступил точный и сжатый язык. Мы не находим у него следов платоновского вдохновения непосредственной созерцательности: философия Аристотеля – это царство наблюдения и трезвой мысли. Он оставил стремление Платона отыскать единство бытия и с любовью стал присматриваться к бесконечному разнообразию окружающих явлений. Его занимали не идеи, а все конкретное – воплощение идей в смысле Платона.