– Ты так и пышешь сестринской любовью.
– Не, ну а чего они? – возмутилась я, хотя тётя Агата была права: во мне говорила детская ревность и навсегда приклеенный ярлык среднего ребёнка – недостаточно идеального, как старшая сестра, и недостаточно желанного, как младший брат. – Зато ты, тётушка, пышешь несуетностью и негой, – сменила тему я, лукаво улыбнувшись. – Скажи, ты по утрам открываешь окно и поёшь, а на твой голос распускаются розы и отзываются птицы, да?
– Ну естественно! – рассмеялась тётя Агата.
– А у меня получится?
– Так попробуй.
Я торопливо выскочила из-за стола, потеснила стоящий на подоконнике горшок с геранью, распахнула створку и пропела:
– А-а-аа-а-а!
Правда, это больше походило на крик раненого тюленя, и птицы ответили мне возмущённым:
– Мя-а-а-ау, дура!
Ну ладно, «дуру» я додумала.
– О, это Клементина, – пояснила тётя, когда в целях самосохранения я закрыла окно и даже заперла его на щеколду. – Любит гулять по крыше, ворует клубнику у соседей и считает себя предводителем кабанов. И ещё это кот.
– Кот Клементина? – нахмурила я лоб, а тётушка развела руками.
Мы провели за разговором весь вечер. Делились новостями и вкусными сплетнями, вспоминали всякие истории: смешные – из моего детства, достойные голливудских экранизаций – из тётиной молодости. Пили много чая с между делом испечённой шарлоткой, а с наступлением золотого часа перебрались в сад, уселись в плетёные кресла, закутались пледами, обложились кошками и наблюдали, как солнечные лучи застревают в кронах деревьев, как кружат в небе белохвостые орланы, как просоленный ветер выводит на песке новые завитушки.
И так мне было легко, словно я – Одиссей, вернувшийся после долгих лет странствий на свою Итаку, где уже не ждали, но любили и были готовы принять, несмотря на все совершённые ошибки, череду неверных решений и адское стечение обстоятельств. Я так и написала в сообщении: «Знаешь, я дома», – и прижала к груди телефон, прикрывая глаза и улыбаясь никому… или нет, самой себе.
Тётя Агата сладко зевнула и откланялась, когда на сад спустился густой вечерний сумрак. Она и раньше так делала, отсекая себя от внешнего мира ровно в девять, запиралась в комнате, и я не знала точно, чем она там занималась: спала, читала, вязала или купалась в ослином молоке.
Я, привыкшая к московскому ритму жизни, ещё немного побродила по затихшему дому, помыла посуду, поиграла с котиками, предприняла попытку разобрать чемодан, но стоило его открыть, как в нём сразу же с максимальным комфортом устроилась круглая белая Тереза, и я решила не тревожить беременных женщин почём зря. Выключила свет, залезла под одеяло и долго смотрела в потолок, где в отблесках лунного света разгуливали тени от деревьев и загадочных животных. Одно из них, чуть менее загадочное, запрыгнуло на спинку кровати и вперилось в меня блестящими глазами, но когда я попыталась поймать шерстяное чудище руками, оно, играючи треснув меня по лицу пушистым хвостом, исчезло в темноте.
Сон не шёл.
Да и как я могла уснуть, если совсем рядом, на расстоянии одного маленького посёлка и едва заметной лесной тропки, стоял старый дом фахверкового типа, в котором…
И я встала с кровати.
__________[1] В 1961 году в Музее современного искусства в Нью-Йорке картина Анри Матисса «Лодка» 47 дней провисела вверх ногами, пока одна из посетительниц не указала на оплошность.
Глава 2
Едва окончив школу, я собрала вещички, помахала прогорклой Москве рукой и рванула на край земли русской к тёте. Родителям сказала, что еду с друзьями на море, гайморит лечить, и не сильно-то соврала – ну, если только в том, что гайморита у меня не имелось. Они не возражали: папа уже мысленно отправил дочурку в бизнес-школу в Италии, а мама была полностью поглощена проблемами брата, который никак не мог сдать ОГЭ, тупица.
К тёте я явилась с горящими глазами и папкой эскизов, в коих явно прослеживались вкус и художественная эрудиция, но не было отпечатков пальцев. К тому времени я уже неплохо освоила перспективу, умела работать со светотенью, проглотила десяток учебников по пластической анатомии, научилась выстраивать композицию, опытным путём разобралась в особенностях угля, сангины, пастели, акварели, гуаши, акрила, масла и темперы, резво жонглировала кистями и фехтовала шпателем, а ещё узнала, как делается кроликовый клей. Я по-прежнему вдохновлялась цветом, любила смешивать, наслаивать и долго рассматривать получившиеся оттенки, замечая, что мои абстракции – симпатичны, но мертвы. Да, у меня был язык, но не было голоса, а без него художник не может состояться, и всё его творчество навсегда останется пустым эпигонством.