Встречаясь с Раей на улице, в столовой, женщины первыми раскланивались с ней, уступали дорогу, в клубе приглашали сесть рядом. И Батурин стал смотреть на нее по-другому: так, словно разглядел на берегу незнакомой земли что-то занятное, — смотрел, думая… с воображением.
Вскочил между вагонетками в шахте навальщик Мишка Кедрин, которого все называли почему-то Алаверды, — хотел на колесах подняться по уклону к двухпутевому квершлагу[5]; вагонетки оборвались в начале подъема — Мишке раздробило ногу. Рая спустилась в шахту, в заторе вагонеток, груженных углем, оказала первую помощь пострадавшему… Ногу Алаверды следовало отнять и выбросить, — на этом настаивала практика хирургии. Рая сшила кровеносные сосуды, мышечные связки, нервы, дотачала раздробленную кость за счет куска, вырезанного из бедра, заключила ногу в гипс. Нога сохранилась.
Алаверды тянулся губами к руке хирурга, маленькой, с гибкими пальцами — нежными, сильными. Шахтеры снимали фуражки, ушанки, встречаясь с Раисой Ефимовной, улыбались приветливо.
И Батурин перестал смотреть на Раю, как на берег незнакомой земли, первым стал здороваться с ней, чего не делал, встречаясь, ни с одной женщиной, не говоря о мужчинах. Уступал дорогу новому главврачу…
Романову сделалось спокойно за Раю. Настороженность его укладывалась, хотя и просыпалась каждый раз, когда начальник рудника останавливал свой молчаливый взгляд на нем — новом своем заместителе. С волнением Романов ждал той минуты, когда дело коснется определения его судьбы: сможет он перебраться на эксплуатацию тотчас же, на что рассчитывал, меняя назначение в «Арктикугле» в Москве, нет ли? Борзенко Борзенкой, но если Батурин окажется несговорчивым… Начальнику рудника работать с Романовым на Груманте, а не управляющему трестом Борзенко. Ждал. И спешил к этой встрече, и побаивался ее: помнил стычку с Батуриным в шахте. Минута пришла.
Как-то он столкнулся с разнорабочим порта Гавриковым. Парень закончил десятилетку, работал в Кемерове бутчиком, проходчиком. «Завербовался», на Шпицберген. Приехал в Москву. В отделе кадров «Арктикугля» сказали: «Места бутчиков уже заняты. Хочешь — оформляйся разнорабочим: на острове перемахнешь в бутчики… там это просто…» Гавриков поехал на Грумант. Приехал. Побежал к начальнику рудника — Батурин отрезал: «Разнорабочим приехал… и выполняй разные работы, стало быть. На материке надобно было думать, когда трудовое соглашение подписывал. Нет вакантных мест в шахте!» Гавриков «выполнял разные работы» в Кольсбее… Не проходило дня, чтоб он не «учудил» что-нибудь такое, после чего смеялись не только на Груманте, но и в Баренцбурге, и на Пирамиде, — добивался того, чтоб его выгнали с острова, вернули на материк, где он сможет работать там, где захочет, делать то, к чему душа лежит.
Романов рассказал Батурину о рабочем, «обманутом в тресте», рассказал не только потому, что искренне хотел помочь парню, но попробовал прощупать Батурина и насчет своего.
— Надо помочь пареньку, — сказал он, наблюдая, Батурин поднял голову, посмотрел на Романова так, что нельзя было не почувствовать: в его памяти ожила, живет теперь встреча с ним, Романовым, в шахте. Молчал.
— С каждым из нас может случиться такое, — подтолкнул его осторожно Романов, прищурился. — Обстоятельства, Константин Петрович, бывают нередко сильнее наших желаний…
Батурин смотрел. Романов знал: бригады бутчиков и проходчиков укомплектованы только что. Но жизнь есть жизнь, а на шахте она и того более переменчива: то, чего нельзя сделать сегодня, завтра может оказаться само собой разумеющимся. Батурин молчал. Романов ждал, дышал в половину груди. Батурин долго смотрел и молчал. Заговорил все же:
— Случится возможность… поможем, — сказал он.
Романов вздохнул во всю грудь; сделалось легко и весело: перспектива и его, Романова, перехода в шахту наметилась. И Батурин — «великий молчун» — в его глазах сделался проще. Романова оставило смутное сожаление о том, что он проехал мимо Баренцбурга на Грумант.
III. Индейские петухи
Сергей Никанорович Афанасьев работал заместителем министра угольной промышленности, не берег здоровья в работе — нажил язву желудка. Он считал, что его дни сочтены, торопился при жизни поставить старшего сына на ноги: научить самостоятельно топать по жизни — любить труд, быть дружным с рабочими людьми, уважать то, что сделано руками дедов и отцов после революции. Он понимал, что мать не оставит сына в покое: мелкой опекой и постоянными устраиваниями его благополучия испортит парня, — пообещал сыну переменить назначение — отпустить на остров Шпицберген. Сергей Никанорович взял с Романова слово: он будет держать парня в черном теле на острове — постарается сделать так, чтоб остров был для парня, как служба в армии.