Осинов одобрительно хмыкнул. Подумал, чокнулся с Саустиным стеклом, хмыкнул еще раз и припал губешками к пиву.
— С ума мы все сошли, — вдруг сказала Вика. — Мне кажется, мы заигрались. Вы послушайте себя, артисты! «Гадить и метить, гадить и метить, дело влажноватое, может и выживет еще…» Мы артисты или мы кто, господа? Уничтожать старика — за что? За то, что он великий? За то, что им можно гордиться, за то, что радоваться мы должны, что живем с ним рядом? За это? За что?
— За то, что время свое пересидел, — тихо ответил ей Саустин. — Раскорячился на дороге корявым камнем — вместе со Слепиковым своим, никого вперед себя не пускает. Валить его надо, спихивать. И дело наше чистое — захват власти… И от кого я слышу критику? Не ты ли предложила сыграть с ним долгий детектив с плохой блестящей пьесой?
— Я думала, это всего лишь игра, шутка. Козлов — ведь это комедия, говорили вы…
— Комедии разные бывают, — сказал Осинов. — У гениального нашего Шекспира чуть ли не в каждой комедии гора трупов. Но мы до трупов не дойдем. Остановимся на потере сознания… — и Осинов рассмеялся: заливисто и мелко.
— Ты пивка-то глотни, не нервничай… — Саустин освежил викин стакан пивом. — Увидишь, как у нас все весело будет. Сама хохотать будешь.
— А худрук? — спросила Вика, — тоже будет хохотать?
— Кто-то хохочет, кто-то плачет — если сложить, равновесное получится самочувствие. Думаю, в конце концов он тоже будет хохотать. Придет к нам пенсионером в отставке, усадим его на самое почетное место, задарим, отпразднуем, зацелуем в маковку, все ему расскажем — думаю, он тоже ударится в хохот, потому что редко приходится смеяться над жизнью, чаще она смеется над нами. Ничего не меняется: двадцать первый век, голодные и молодые пожирают сытого и старого…
Вика отодвинула от себя стакан с пивом, пена на нем уже сдулась, но пузыри еще ершились. Вика сжала кулаки и почувствовала, как далека она от творцов, и как они от нее далеки.
— Пейте без меня, — сказала она. — Хочу спать.
— Не рано ли, Вика? — спросил Осинов.
— Двадцать первый век — ничего не меняется, — сказала она. — Голодные и молодые бездари пожирают и гонят большой талант.
Сказала и вспомнила, что она плодоносящая часть заговора, что совсем недавно она реально была инициатором и зажигалкой дела, а теперь — идея переворота казалась ей отвратительной. «Дура я, дура и тварь», — подумала она о себе. Что с ней случилось, почему такая в ней перемена она сразу понять не смогла, а только сидеть с ними рядом и пить пиво стало невмоготу. Встала, ушла в ванную и, как демонстрация отсоединения от них, жестко щелкнул на двери замок.
Мужчины переглянулись. Осинов поморщился и добавил в пиво соли. Выпил крепко соленого пива и снова поморщился.
— В нашей команде, кажется мне, завелся крот, — сказал Осинов. — Опасно. Всю затею может провалить.
— Не обращай, — сказал Саустин. — Вика железная, а это так, женские комплексы и капризы. Сердце у нее верное.
— А проследить все же не мешает, — сказал Осинов.
— Уже, — сказал Саустин. — Каждый день. — Подумал и добавил. — И каждую ночь.
Осинов вскинулся, пожал руку соратника, с неудовольствием покачал головой, на что Саустин снисходительно усмехнулся, и ушел.
Появилась Вика, молчаливая, сосредоточенная, колючая. Совсем другая.
— Ушел? — спросила она.
— Ушел, — кивнул Саустин. — Что с тобой?
— Мне все это не нравится, — сказала она.
— Мне тоже, — сказал он и умолк.
И оба почувствовали, что не нравились им совершенно разные вещи.
Он закурил, чтоб заполнить пустоту.
Курил, посматривал на нее, ждал, когда она перебьет тишину — она не перебивала.
Нарочито долго убирала со стола, потом, так же долго, перемывала пивные стаканы на кухне, возилась с вилками, ложками и тряпкой. Ждала, пока он, закончив обычные вечерние свои приготовления, уйдет спать. Когда ушел и, кажется, затих, бесшумно приблизилась к постели и втиснулась под одеяло.
Он не спал, не собирался спать.
В скандале и нервотрепке она была удивительно хороша и нравилась ему особенно, он захотел ее еще тогда, когда сидел за столом и смотрел на нее, а далее, как тихий лис в норе, терпеливо дожидался ее опрокинутого навзничь, беспомощного ночного положения. Почуяв рядом ее успокоившееся тепло, приподнялся на локтях и ринулся на нее в обычное свое нападение.
— Нет, — сказала она. — Я хочу спать.
— Не понял? — спросил он. — Это что, демонстрация?
— Я просто хочу спать, — повторила она. — Спокойной ночи.