— Хочу фугас оживить, — объяснил свою «какашку» худрук. — Хватит ему немой железякой в спектакле существовать, неинтересно. Сошьем ему пятнисто-защитную форму десантника, пусть бегает по сцене, лезет везде, путается под ногами, всем мешает и все время имитирует взрывы!
— А это замысел не нарушит?
— Не нарушит. Укрепит.
— А насчет взрывов — это как? — Сразу не понял Осинов и шутканул, — пердит что ли?
— Грубо, завлит, совсем не по искусству. — отказался худрук. — Нет-нет. Дадим ему детскую хлопушку, пусть подкрадывается в серьезных любовных сценах и взрывает хлопушку у самого уха — ба-бах! По-моему, смешно.
— Гениально! — оценил находку худрука Саустин, он мгновенно сообразил сколько дополнительного идиотизма и дури внесет живой фугас в спектакль. «Спектакль будет точно провален, денежки сгорят, а худрук обречен!» — подумал он, — Великий и Ужасный сам идет нам на помощь, сам рвется к погибели…
Шевченко рванул еще рюмашку, выдохнул от души и признал, что завлит его убедил.
— Ладно, — сказал он. — Я им так нахулиганю — полицию вызовут.
— Полицию — это мы с удовольствием! — включился Осинов. — Вызовем и упрячем тебя, чтоб скандал погромче вышел — театру скандалы на пользу. Сам вызову, обещаю, — кивнул завлит.
Напоследок доломали шоколадку. Бутылка показала дно.
— Разбегаемся, Коля, — сказал Осинов. — Искусство штука хозяйственная, дел по и выше. Успехов тебе.
24
Спокойнее всех распределение приняла Виктория Романюк. Едва взглянула она на доску объявлений, потому что заранее знала, что ей предстоит играть. Худрук сдержал слово, а Олежек соответственно утвердил.
Роль развязной молодой идиотки, подружки владельца фугаса совсем не ложилась на ее мягкую, интеллигентную органику, но, с другой стороны, сыграть фельетонный образ сучки было заманчиво. «Юдифь в жизни плюс сучка в спектакле, — подумала Вика — да ведь круто же это, круто!» Идея нравилась. Она помнила, что спектакль должен оказаться отвратительным и провальным — сама ведь, дура, предложила — но все равно было интересно.
Поначалу сразу забежала к Армену сказать ему спасибо. Схватилась за ручку двери, и смысл по ней прошел: благодарить, а за что? За то, что участвует в перевороте? Кощунство. А все же зашла.
Он тотчас поднялся, заулыбался и произвел собою легкую неловкую суету, глаза его стреляли смущением и радостью одновременно. Пожал ей руку мягкой теплой своей рукой, немедленно усадил и угостил чаем урц с приторно-сладкими армянскими конфетами. Потом, ни на минуту не умолкая, наверное, для того, чтоб не утратить ее внимания, затеял долгий разговор о театре. Зачем? Почему? Произвести впечатление?
Да, собственно, и не разговор это был — его рассказ о том и о тех, кого он помнил и знал, кому пожимал руки.
До конца дней будет она помнить этот рассказ.
Он не застал Станиславского, хотя и считал себя последователем великой системы. Зато он учился у тех и жал руки тем, кто лично знал Станиславского и, значит, находился в одном рукопожатии от гениального патриарха театра. А это, сообразила и поразилась Вика, означало то, что подавая руку Армену, она всего лишь через одно рукопожатие касается руки самого Станиславского. «Господи, — подумала она, — как быстро бежит время и как долго оно стоит на одном месте! Время, — подумала она, — ты дождалось меня!» Как удивительно и как странно. И еще она глупо подумала о том, что руку сегодня мыть не будет.
Он хотел ее поразить, он ее поразил.
На какие-то минуты она забыла, зачем пришла. Помнила, пора уходить, но как уйти? Вот так, запросто? Повернуться, буркнуть спасибо и уйти? Невозможно это было, невероятно, неисполнимо! Надо было сделать для него что-то доброе, хорошее, душевное, вечное — отблагодарить. Как? Словами? Избитыми, затертыми, пустыми? Другие слова на ум не шли.
Заметила в кабинете пианино. Странно, никогда не обращала внимания, а сейчас заметила инструмент, и мгновенно вспомнилось ей свое недавнее, незабытое еще прошлое, и толчок решимости прошел по рукам и пальцам. Два легких шага, пока он не опомнился, перенесли к пианино. Вика присела на краешек стула. Откинута крышка, тонкие пальцы с ярким маникюром коснулись клавиш, войлочные молоточки в чреве инструмента ударили по струнам деки, и в неживом, заваленном бумагами, всякой театральной всячиной кабинете возникли звуки.