– Можешь не есть, если не хочешь, дело твое, но посуду все равно помоешь, сегодня твоя очередь, – бросила проходившая мимо мать, указывая на полную раковину. На сына она даже не взглянула – как, впрочем, и он на нее.
Наконец Винченцо поднялся на ноги, умылся в ванной, заткнув ноздри свернутыми клочками туалетной бумаги, и побежал на работу: обеденный перерыв давно кончился.
Споласкивая намыленную мной посуду, Адриана рассказала, как брат сбежал из дома в первый раз – еще в четырнадцать. После окончания праздника он последовал за табором в соседнюю деревню: помогал им свернуть луна-парк, а перед отъездом спрятался в фургоне. Выбрался наружу на ближайшей заправке, боялся, что отправят домой, но цыгане приютили его на несколько дней, пока зарабатывали, колеся по провинции, а потом посадили в автобус, идущий домой, оставив на память кое-что ценное.
– Отец избил его до полусмерти, – говорила Адриана, – но серебряное колечко с гравировкой осталось у брата. Это парень, которого мы вчера видели, подарил.
– Мне казалось, Винченцо не носит никаких колец.
– Да он его прячет. Иногда надевает, покрутит между пальцами и снова спрячет.
– А куда, не знаешь?
– Нет, он все время перепрятывает. Видать, волшебное: потрогает иногда колечко – и ходит потом, улыбается.
– Значит, он сегодня снова ночевал у цыган?
– Думаю, да. Раз вернулся с такой счастливой физиономией, точно у них. Хотя и знал, что получит на орехи.
Мать позвала ее снять белье с балкона. Меня она просила гораздо реже – может, не хотела ругаться или просто забыла, что я в кухне. Конечно, она не верила, что я ни на что не годна (и не ошибалась), но зачастую я даже не понимала ее указаний, особенно когда она тараторила на местном диалекте.
– А ты помнишь, как Винченцо впервые сбежал? – спросила я, когда Адриана вернулась со стопкой кухонных полотенец. – Она тогда горевала, может, позвала карабинеров?
Сестра нахмурилась, почти сведя брови в одну линию.
– Нет, никаких карабинеров не было. Папа сам искал его на машине. А она не плакала, только молчала все время, – и мотнула головой в сторону, откуда раздавались детские крики.
8
Чтобы хоть ненадолго уснуть, я вспоминала море, море всего в нескольких десятках метров от дома, который считала своим и в котором жила с самого раннего детства до недавнего времени. Наш сад от пляжа отделяла только неширокая улица: в дни либеччо[2] матери приходилось закрывать окна и полностью опускать ставни, чтобы песок не несло в комнаты. Но шум волн все равно слышался, только более приглушенно, и по ночам он навевал сон. Этот шум я и вспоминала, лежа в постели с Адрианой.
Я, будто сказку, рассказывала ей, как гуляла с родителями по набережной до самой знаменитой джелатерии[3] в городе. Она, в сарафане на бретельках и ярко-красными ногтями на ногах, неспешно шла с ним под руку, пока я убегала вперед занимать очередь: фруктово-ягодное, политое сливками, – для меня, крем-брюле – для них. Адриана даже не представляла, что такие вкусы вообще существуют, мне пришлось несколько раз повторить ей названия.
– И где же может находиться такой город? – спросила она недоверчиво, словно речь шла о каком-то придуманном месте.
– Примерно в полусотне километров отсюда, может, чуть больше или чуть меньше.
– Отвези меня туда, чтобы я тоже увидела море! И магазин мороженого!
Потом мне вспомнилось, как мы ужинали в саду: я сама накрывала на стол, заслышав, как последние купальщики покидают пляж, проходя по тротуару в нескольких метрах от меня, за воротами, и постукивают деревянными сабо, стараясь отряхнуть с ног песчинки.
– А что вы ели? – поинтересовалась Адриана.
– В основном рыбу.
– Тунца, стало быть, из банки?
– Нет, что ты, самую разную рыбу. Мы ее покупали свежей прямо на рыбацком рынке.
Я описала ей каракатицу, показав пальцами, как подрагивают ее щупальца, потом – как изгибаются в агонии лобстеры на прилавках: все детство я смотрела на них как зачарованная, и они тоже пялились на меня темными пятнами на хвосте, будто полными упрека глазами, а на обратном пути вдоль железной дороги шелестели в сумке последними конвульсиями.
Насколько это вообще возможно, я постаралась передать вкус жареной рыбешки, которую она готовила, и фаршированных кальмаров, и ухи. Интересно, как она там, моя мать? Может ли снова поесть в свое удовольствие? Чуть чаще встает с постели? Или, наоборот, ее забрали в больницу? Она не хотела рассказывать мне о своем недуге – разумеется, чтобы меня не пугать, но я видела, как тяжело давались ей последние месяцы: даже до пляжа ни разу не дошла, хотя всегда начинала загорать с первых теплых майских деньков. С ее позволения я располагалась под нашим пляжным зонтиком одна, что делало меня, по ее словам, совсем взрослой. Накануне отъезда мне тоже удалось туда попасть и даже повеселиться с друзьями: я никак не могла поверить, что родители и правда найдут в себе силы меня вернуть.