в сказке» чаще встречаются у армян персидских, реже
у турецких. Встречаем мы ванскую сказку, в точности
совпадающую с рамкой Шехерезады, только значительно
более короткую. Налица и жестокий царь, убивающий
своих жен, и дочь визиря с запасом сказок, и самые
эти сказки, чередующиеся до тех пор, нока гнев царя
не сменяется на милость.
Сказочники Араратского нагорья предпосылают своим
сказкам одно и то же стихотворное начало, довольно
бессмысленное и однообразно-ритмическое. В русском
переводе оно звучит приблизительно так:
Значение этой прелюдии в том, чтобы ритмически
раскачать рассказчика и подготовить внимание
слушателя. Стихотворные вставки часто попадаются и в
середине сказок, и в конце. Присказки же почти всегда
одинаковы. Если дело кончается свадьбой, то говорится
«семь дней и семь ночей длилась свадьба», потом
добавляется: «все достигли своей цели, да достигнете и
вы своей». «С неба упали три яблока: одно рассказчику,
другое тому, кто слушал, а третье тому, кто услышал».
Эти заключительные три яблока с небольшим вариан-
том можно встретить решительно во всех сказках
кавказских армян; у турецких они встречаются редко.
В художественно обработанном стихотворном виде такая
присказка есть у Агаянца в «Арегназане». Там герой
Арег остается наедине со своей молодой женой Нуну-
фар. Следует присказка:
Таков, В' самых общих чертах, многообразный
материал армянских сказок. Перечисленным он не
исчерпывается, а только намечается. Но даже и в этом
частичном материале можно проследить повторные очертания
характерных мифов, принявших национально-армянскую
окраску.
Солнечный миф. Солнце — источник постоянного
мифотворчества у всех народов; стало быть, армяне,
мифологизируя его, отдают дань общему культу.
Доныне крестьяне араратских деревень клянутся солнцем,
чтут его, часто употребляют эпитет «солнечный»,
прибавляют его к именам. Уцелели выражения: «призываю
в свидетели твое солнце», «знает про то твое солнце»;
подразумевается, что у каждого человека есть свое
солнце, подобно представлению об «ангеле каждого
человека». Для армян солнце — символ мужественности,
понимаемой не только как сила, но именно как
мужская сила. В сказке часто попадаются таинственные
существа, матери которых известны, а отцы или
прадеды под сомнением; догадка сказочников восходит до
самого бога-солнца, которому миф приписывает
оплодотворяющую силу. Так произошли многочисленные герои
сказок: Ареваманук (дитя солнца), Аревхат (отпрыск
солнца), Арегназан и т. д. Отсюда идеал красоты
армянской расы— элатокудрость. В массе своей армяне
черноволосы и смуглы; блондины попадаются редко, большей
частью в детском возрасте, и с годами темнеют .
Впрочем, среди жителей деревень Даралагеэа и
Зангезура (особенно Сисианского района) много
белокурых и голубоглазых.
Казалось бы, идеалом расы должна быть черноволосость,
т. е. типическая красота, узаконенная многими векамп
подбора. Но культ златокудростн у армян не менее
силен, нежели, например, на Западе, у германских
народов. Высшая красота, доступная воображению
армянских сказочников, это солнечные волосы и даже
солнечное лицо. В солнечном мифе армян явственно'
проступает культ мужественной силы, причем
мужественное становится синонимом доброго, вечного
и правдивого. Это разъясняет нам отчасти
женоненавистничество армянских сказок и приближает к
разумению другого важного мифа — о девушке,
заслужившей себе мужской пол. Сказка часто
рассказывает про вдову, рядившую свою дочь в мужское
платье, чтоб она могла играть с мальчиками. Своею
ловкостью девушка услужила царю, и тот, считая ее юношей,
выдал за нее замуж свою единственную дочь. Когда
обнаружилось, что новый зять женского пола, царь и
царица решили его погубить. Они дают ему
труднейшие поручения (последнее из них — отнять у старшей
матери дэвов четки). Девушка-зять храбро выполняет
все задачи и, когда, наконец, ворует четки, то
проклятием матери дэвов преображается в юношу. Есть
несколько вариантов этой сказк». Лучший из них —
художественная обработка Агаянца. Но во всех вариантах
события располагаются одинаково: личное мужество
заставляет променять женское платье на мужское;
любовь не играет для девушки-мальчика никакой роли, —
все инстинкты ее сосредоточены на борьбе, оружии,
охоте; целым рядом опасных героических подвигов под-
готоволяется преображение ее пола, и, наконец,
совершается самое это преображение, но не
естественным, а уже сверхъестественным путем, волею другого
лица.
Разумеется, не все в перечисленном нами материале
самостоятельно. Наоборот, армяне, лежащие
географически на «проезжем пути» между Востоком и Западом,
и в сказках роковым образом отражают эту
промежуточность, сложившуюся под целым рядом перекрестных
влияний. По существу своему эти сказки уже не Во-
сток и еще не Запад; с Востоком роднят их
фабулярный мир и особая пластика, незнакомая Западу; но от
того же Востока их отталкивает некоторая бедность и
скудость фантастики, сухость и аскетизм в изображения
чувственного мира и постоянный привкус
нравственного дидактизма, что особенно бросается в глаза, если
мы сравним их с чувственной роскошью Шехерезады.
Отметим в общих чертах основные влияния в
армянских сказках: Индии обязаны они не малым числом
своих фабул, иногда употреблением типичных для Индии
образов («красная корова», «красный бык»); сохранилось
по сию пору отношение ко всему индийскому как
к волшебному, искушенному в мудрости; сказки иногда
выводят факиров — разгадчиков тайн и учителей магии.
Египет (Мсур) часто упоминается в сказках — так же
как и Китай (Чинманчина); не без египетского влияния и
культа мертвых сложилась странная армянская сказка
о мертвом женихе; знаменитой египетской сказке о двух
братьях обязаны армяне и своим очень
распространенным рассказом о жене купца, влюбившейся в
усыновленного юношу. Отзвук Китая в целом ряде условных
вежливостей, в образе летающих рыб, чудовищ,
деревянного коня, в симметрии садов. Черты мусульманского
Востока бесчисленны: дервиши — почетные гости, много-
женство — обычная вещь. Много персидских и турецких
слов встречается в словаре армян. Курдские и
грузинские влияния выступают еще отчетливее, но это утке
особая тема. Для сравнительной филологии армянские
сказки вообще могут служить богатейшим материалом.
И еще больший материал могут они представить для
социолога, отражая на себе всю нехитрую экономику
армянской деревни, роковую раэделенность районов,—
наследие феодальной эпохи, — ремесленный уклад,
малоземелье, беспрерывную втягиваемость в войну,
сопротивляемость завоевателю, иногда полное равнодушие к
вопросам националистическим и вероисповедным, —
вопросам, которые десятки лет навязывались крестьянской
массе сверху и почти никак не отразились в ее
творчестве, наконец, своеобразную и глубокую философию
среды (влияния среды на человека), отразившуюся в
такой неувядаемой по красоте и силе вещи, как сказка