Доктор Мурадян на секунду вышел из спальни и тихо сказал Оганнесу, чтобы он сходил в аптеку старой части города, недалеко от моста Табахане. Я машинально подошла к доктору, взяла из рук Оганнеса рецепт и сказала, что я сама пойду. Я знала, что моя мать одобрила бы меня — она боялась встречи Оганнеса с военным патрулем, который в последнее время появлялся в городе все чаще.
Я вышла из дома и бегом поднялась на холм, к площади Таксим. Оттуда я кубарем сбежала вниз к мосту и углубилась в лабиринт улиц старого города. Я хорошо знала, где была аптека — рядом с ней жила моя двоюродная сестра Тереза.
Аптекарь бросил на меня внимательный взгляд поверх своих очков и с любопытством наблюдал, как я пытаюсь справиться со своим дыханием после бега. Потом он взял рецепт и вошел во внутрь аптеки, чтобы приготовить лекарство. Он пробормотал, что это было сердечное средство. Этот мужчина знал меня, потому что я часто крутилась вокруг аптеки, и я пошла за ним внутрь помещения. Это был странный человек — у него не было ни единого волоска ни на голове, ни на руках, и, как мне казалось даже по всему телу. Это приводило в изумление меня и мою двоюродную сестру, когда мы заходили в аптеку, мы не могли отвести взгляд от его головы.
Надир Кабир был странным армянином. Его отец был иранцем, и, возможно, от него он унаследовал свои огромный нос. Единственное, что было красивым на его лице, так это его глаза — огромные и зеленые, изумрудного цвета. Кроме того, у него были маленькие, изящные руки с длинными пальцами, которые контрастировали со всем его телом. Тем не менее он ничего не хотел знать об иранцах и объявлял себя армянином, хотя в нашей колонии он был чужаком. Он был женат на турчанке, воспитывавшей своих детей в мусульманском духе.
Что касается меня, то он мне казался довольно симпатичным, потому что он не обращал внимания на нас, когда мы иногда проникали в его лабораторию и наблюдали за его работой. Правда, мы должны были вести себя тихо и не болтать, в противном случае он немедленно выпроваживал нас на улицу.
Не глядя на меня, он спросил своим гнусавым голосом, для кого предназначается это лекарство. Я ответила, что для моей матери, и он согласно качнул головой, бормоча, что жизнь — жестокая штука.
Через несколько минут он вручил мне маленький флакон из стекла янтарного цвета, закрытый пробкой с сургучом и пробормотал свои пожелания, чтобы мама выздоравливала. Я не заплатила, потому что обычно он заносил сумму в специальную тетрадку, и мой отец время от времени заходил к нему, чтобы расплатиться.
Я побежала обратно с большей осторожностью, чем по пути в аптеку, потому что однажды, возвращаясь домой тем же путем, я разбила флакон с лекарством. С того дня я была особенно внимательна.
И тогда я увидела толпу. Это были турки, по внешнему виду — рабочие с чайного завода. Но они не выходили с завода, и вид их был довольно необычен. В руках они держали палки, железяки, вилы и косы. Но не толпа привлекла мое основное внимание. Моя душа замерла, когда я увидела дядю Арама и другого незнакомого мне армянина, которые шли перед рассерженной толпой, понукаемые и подталкиваемые в спину.
Очень удивленная тем, что увидела, я сначала не могла понять, что там происходит, и замерла, наблюдая за ними из-за угла, но потом быстро сообразила, что мне надо было срочно укрыться за колонной, ведь я начинала понимать, что все это связано с тем, о чем рассказывал отец.
Они прошли так близко, что я могла бы дотронуться до моего дяди. Со смешанным чувством недоверия и ужаса, я смотрела на его лицо, обезображенное ударами. Один глаз у него был полностью закрыт и покрыт синяками, и, кроме того, он явно хромал.
Что касается другого мужчины, то его лицо было искажено страхом. Его почти вылезшие из орбит глаза смотрели то вправо, то влево, словно искали какой-то помощи.
Я вдруг поняла, что должна была что-то сделать, чтобы помочь этим людям. Дядя Арам на самом деле приходился дядей моему отцу, но возраст у них был примерно одинаковый.
Я кинулась бежать, забыв о предосторожностях и о флаконе с лекарством. Я только видела перед собой лица обоих мужчин, преследуемых толпой, казавшейся мне разгоряченной и разъяренной стаей.
Это уже были не слова или угрозы, это была суровая действительность, и пока я, задыхаясь, бежала домой, я не могла найти ответа на эту нелепую реальность и уже не считала, что мой отец, находивший выход из любого положения, был в силах как-то помочь этим людям. Я чувствовала себя так, как будто вакуум окружил меня, а я карабкалась по лестницам, смотрела на этих людей, не в состоянии произнести ни звука, ни выразить словами те чувства, которые охватили меня.