Ночь.
Росита Омлетас возмущенно набросилась на Арнольда:
— Вы собираетесь переехать в гостиницу? Так сразу и переедете?
— Но милая Росита! Я еще не дал окончательного ответа. Вы и сами знаете, что…
— В моем присутствии… На моих глазах! Я своими ушами слышала! Вы даже не потрудились…
— Уверяю вас, дорогая Росита…
— Нечего меня уверять! Значит, вы переселяетесь к польской графине? К этой графине с весьма сомнительной репутацией?!
— Полно вам!
— Все знают, что эта графиня давно связалась с одноухим мышонком!
— Не надо преувеличивать! Это уж слишком!
— Но вы–то уж одноухого вытесните, не сомневаюсь!
— Росита… это недостойно…
— Кого? Вас?
— Нет, вас! Росита, ну пожалуйста! — Голос Арнольда был тихим и бархатистым, как сама ночь. — Если когда–нибудь мне придется уехать отсюда, я уеду только вместе с вами.
— Со мной?
— Да.
«Повеса, — думала Росита, — прожженный повеса!»
— Что бы вам сейчас сказала Йолан Злюка–Пылюка!
— Не сердитесь, Росита, но Злюка–Пылюка меня не интересует.
— Где она теперь?
— Мне все равно. Наверное, гремит где–нибудь замком. Старым ржавым замком. Или трещит в полу. В щели. Или летит в сквозняке, возникшем от хлопанья дверей.
— Вы с ней давно знакомы?
— К сожалению, давно. Но не оставить ли нам в покое Злюку–Пылюку? Ведь мы так редко бываем вдвоем, милая Росита.
— В самом деле, Арнольд! Знаете что? Спойте мне!
— Сейчас? Ночью?
— А вы тихонечко… вполголоса. Думаю, это никому не помешает. Спойте старинный шлягер, который вы исполняли в кабаре.
— Кабаре? Каком кабаре?
— В театре–кабаре Арнольда!
— Ах, да! Видите ли, я всегда пел перед антрактом. Мой номер был последним. Публика уже знала, когда я должен появиться из–за занавеса. «Директор! (Так меня называли.) Сейчас выйдет директор!» Красный фрак, черный цилиндр. В таком костюме я выходил на сцену.
— Вероятно, вы хорошо выглядели.
— Вполне терпимо. Итак, милая Росита, я, пожалуй, спою вам о первом снеге. Ведь это просто чудо! Когда на город падает первый снег…
Арнольд умолк. Не исключено, что в этот момент он мысленно поправлял свой цилиндр.
Он открыл было рот, чтобы затянуть свои куплеты о первом снеге, когда Росита прошептала:
— За нами кто–то следит!
— Полно вам!
— Кто–то стоит на шкафу и наблюдает за нами.
Действительно, казалось, что кто–то поставил вдруг на шкаф вазу. Этак воровато. В темноте ночи. Под покровом тьмы.
Ваза треснула. Сверху донизу по ней пробежала трещина. Из трещины высунулось колено. Потом второе. Широкие, сползающие штанины. Носки ботинок. На них гармошкой спускались чулки. Морщинистый лоб. На лоб спадали лохмы волос. Пугливый взгляд. Светящийся в темноте пугливый взгляд.
— Эта ваза вовсе не ваза, — сказал Арнольд.
— А что же это?
— Это не ваза, а Дюри Гонда.
Росита Омлетас промолчала. Лучше ничего не спрашивать. С каких пор у них на шкафу стоит Дюри Гонда? С каких пор и зачем? Зачем?! Зачем?!
Дюри Гонда замер на верху шкафа. Но вот нос у него задрожал. Казалось, он хочет засопеть, но не смеет. Впрочем, он мог о что–либо удариться. О вазу… О груду книг. Кто знает, что там еще валяется на шкафу?! Рука Дюри Гонды скользнула к коленям. Он потер одно колено, другое. Потом тихим, дрожащим голосом произнес:
— «Скорбно смотрю на поля, обагренные кровью героев. Кладбище наших надежд, Мохач, тебе мой поклон!» [3]
— Что он там лепечет? — шепнула Росита. — Что он сказал о кладбище наших надежд?
— Тсс! Пусть себе говорит…
— По мне — пожалуйста!
Голос Дюри Гонды прервался. Затем снова, странно разделяя слова на слоги, ломая строки, он с еще большим ужасом продекламировал:
— «Ночи злорадствуют здесь — и, как воронов черные крылья, снова и снова к тебе тлен и забвенье несут».
3
Стихотворение Кароя Кишфалуди (1788–1830) «Мохач». Битва при Мохаче в августе 1526 г. — одно из самых значительных сражений с турками, в котором венгры потерпели тяжелое поражение.