- А с ним самим? С ребёночком? - иногда проговаривалась Зигги. И в ответ рассказывала - таким лёгким голосом, будто это неправда, - как её собственный родитель ещё "при мамце" гонял за нею по всему двору и грозился "отмудохать" за любую "чирошную" вину. Язык её во время сей горестной повести мигом скатывался к мужицкому просторечию.
- Но ведь это неправда? - спросила однажды Артемидора. - Он не такой сердитый?
И девочка так же легко подтвердила, что нет, сейчас не такой, и вообще она "заливает для интереса". Правда, иногда батюшка и сейчас подвыпивши пристаёт, рассказывает про своих библейских баб, этих, моавитян и амалекитян... а, это ведь их, Ноевых дочерей, могучие потомки, вот запуталась я. Спрашивает, как бы я поступила на его месте. Муть и скукота полная! Я ему чего, советчица?
- Наверное, нет, - отвечала Арти, подсмеиваясь. - У самого ума палата - дерьма лопата. Недаром в золотари подался. Жаль, красавчик ведь уродился.
- Вот-вот. Да и раньше много чего бывало, но стоило мне первой попавшейся кларинке в юбку уткнуться - так любая беда не беда, - закончила Зигги. - Оттого я и была так рада, когда они меня насовсем получили.
"И меня получили тоже" - думала её собеседница. В самом деле: о прежней семье вспоминалось всё реже и почти сошло на нет: любое горе заплывчиво, как засечка на молодом дереве, любая печаль - что роса на утреннем солнышке.
В остальном мир настолько сочился благодатью, что Артемидоре даже хотелось, чтобы произошло нечто роковое, неотвратимое, подобное очищающей грозе... Словом, душа её бессознательно молилась, перебирая набор штампов, истёртых частым употреблением и уже не годных ни для чеканки монеты, ни для высокой печати.
И вот накликала.
Сразу до этого ей снился покойный муж, только почему-то он был живым и нехорошо деятельным. Оба - Эрвинд и она - сидели лицом к лицу на узком ложе, он ещё и жарко наваливался, уткнувшись лицом в плечо своей вдове, словно без какого-либо внятного чувства. Но работал в ней дай Бог живому... Пока не опорожнился в неё весь и не ссохся, как пустой бурдюк.
- Всё похоть моя сдавленная, - подумала было Артемидора. - Надо ли будет в том каяться или я пока не из давших обет?
То есть не так прямо подумала - почти без слов. И проснулась в мерцающей темноте будто от неслышного зова. Протянула руку, как сотни раз до того.
Зигрид не было рядом. Только холодная лампадка-светлячок отбрасывала, как всегда, холодные зеленоватые блики.
"У послушниц должно быть, заночевала, вместе завтрашний урок делали, - вспомнила, успокоила себя. - А там взрослые имеются".
Но словно чужими ногами стала в туфли, брошенные с ног перед сном, накинула поверх белой нижней рубахи тусклую ряску, чтобы впотьмах не сочли привидением и не перепугались по нечаянности. Взяла светлячок и побрела.
Девичий дортуарий находился в другом конце того же коридора, за десяток шагов до отхожего места. Пользоваться последним мало кому была охота - ставили себе под кровать ночные вазы из грубого фаянса и вечно боялись расплескать.
Дверь была приоткрыта внутрь - в бараке не было принято запираться.
- Зигги, - позвала Артемидора голосом, почти столь же тихим, как мысль. - Бела, Зигги у тебя?
И хоть ей не ответили, чётко поняла: их нет. Даже не так: Бельгарда, может быть, и есть, но затаилась или одурманена сном, а вот девочка...
Женщина по наитию двинулась дальше. К другой двери, закрытой туго-натуго, за которой её изощрённому тревогой уху слышалась тихая возня.
Понимание иногда опережает слова, действие следует раньше понимания.
Она не подумала деликатно повертеть наружную ручку засова или во имя приличий поцарапаться в косяк. С маху врезала плечом так, что отскочили и ручка, и запор, и само дверное полотно. Проехалась по полу, едва не свалившись в мокреть, уронила туда светильник. Счастье ещё, что вовремя уткнулась...
Во что?
Сперва показалось, что кто-то из монахинь тужится обширным задом, неумело, в дурацком ритме, отчего-то справляя нужду прямо на полу. Но тотчас увидела торчащие из-за обтянутой сукном спины крошечные, беззащитные ножки...
Перекорёжило от омерзения так, что пала на эту спину всей тяжестью, опрокидывая, сдвигая с жертвы. Пальцы, вымуштрованные тяжкой работой, клещами сомкнулись на мягкой, словно масло, шее, вонзаясь в хрящ и дробя кадык насильника.
И лишь потом к безымянной женщине вернулись имя, чувство и полное осознание, что, для кого и с кем она сотворила.
Зигрид, похныкивая, собралась в кучку, подтянув ступни под себя, и пытаясь утвердиться на коленках. Удавалось ей плохо.
Артемидора уже стала рядом, поддерживая. На лицо Арвида, распухшее, синеватое, с вываленным языком, старалась не смотреть: он не мог пошевелить и пальцем и явно отходил. А вот на обрушенную дверь оглянулась.
На пороге, очевидно, привлечённая хрипами и возней, столпом застыла Бельгарда. Лицо её выражало негодование, брезгливость и какое-то странное и страшное умиротворение.
- Говорила кому-то - раз обе спим на моей кровати, нечего брезговать моим горшком, даже если там моча с кровью, - сказала твёрдым голосом уж никак от неё не ожидаемое. - Не убыло бы от тебя - первые регулы ведь пришли и прошли?
- Не знала я, - бормотнула Зигги чуть онемевшим языком. - Он решётку выгнул и выбил стекло. Давно хотел ещё чудесных детей вместо погибших с мамой. А я уже стала как мама. Так он сказал сегодня.
- Теперь знаешь, - кивнула Бельгарда. - Встать сама сумеешь? Всё цело? Уходи, не смотри. Попроси старших, пускай тебе помогут. И нам.
Что было дальше - Артемидора вспоминала потом как нечто происходящее не на её глазах. В коридоре зажёгся яркий свет, коротко называемый "аларм", перепуганные лаборанты стали было высовываться наружу из спален, но на них зашикали. Рослые монахини в незнакомой коричневой одежде деловито вынесли труп на простыне, обняли за плечи и увели девочку, на ходу отпаивая пахучим снадобьем из скляницы. Остались только подруги. Да, стояли они уже не в месте позора, его намертво прикрыли и запечатали бумагой и поверх неё - красной смолкой. "Как там лампа - небось, горит по-прежнему, ничего ни с ней, ни от неё не должно сделаться", - пришло в голову дурацкое.
Ибо мысль Доры отказывалась работать как положено.
VI
Оставшись наедине с подругой, Бельгарда саркастически произнесла:
- Этот субъект завершил все стадии: человек, скот, овощ, камень. А у нас одно кончилось, другое начинается. Что скажешь на то?
- Не могу думать - затрясла головой её собеседница. - Одно понимаю: я убила, как будто я мужчина. Я виновата в чужой смерти.
- Ты так сказала, - интонация ответа была утвердительной только наполовину.
- Она... ей... Зигрид ничего не станется? Пара-липо-менон.
- А, ты припоминаешь. В Древнем Завете женщина считается виноватой в прелюбодеянии, если оно происходит близ стана, а её крика о помощи не слышно. Глупо: рот ведь можно заткнуть. Кляпом или страхом. Зигрид, должно быть, враз онемела: ведь и не женщина совсем. Скороспелка.
- Я и говорю. Это я виновата во всём.
- Должно быть, мне подмешали что-то в питьё и сено, каким набита подушка. Легла и как провалилась.
- Я и говорю...
- Знаешь, отчего всё так скверно? Одно дело - душевная рана или клеймо. Метина у девочки останется на всю жизнь, но будем надеяться - от простого испуга. А вот если бы отец ею овладел, то получилось бы как у благородной суки, покрытой уличным кобелём. По примете, такая уже не может родить чистопородных щенят. Или ещё скверней: первый мужчина может заразить свою любовницу таким особым вирусом... Помнишь, что такое вирус? Он напрямую влияет на вещество наследственности. И тогда все зародыши, что не от него, сдыхают в женской утробе.