Так она усвоила сегодняшнее знание и вплотную приблизилась к завтрашнему. О том, как получаются новые животные и люди. И некоей мимолётной тенью - о том, как возникают заговоры против жизни короля-ребёнка, чья алая влага уж безусловно благороднее любой иной и более прочих пригодна для колдовства.
- Ты верно мыслишь и правильно учишься, - прошептала ей подруга. - Сразу видно истинную женщину. Муж берёт реалии поодиночке и выстраивает в логическую цепь. Жена принимает в себя весь клубок сразу, даже не пробуя распутать, действует согласно его связям - и тем побеждает.
- О, я понимаю. Разница между живым и мёртвым знанием?
Они так увлеклись, что не заметили молчания, которое воцарилось в зале.
- Новициатки, - раздался тут властный и мягкий голос монахини. - Ваша обязанность - молчать и слушать, а если вашего терпения на то не хватает - будьте готовы терпеть экзекуцию. Таковы писаные правила. Или вы пока не научились писать-читать как должно?
Артемидора хотела спросить у подруги, правдива ли угроза, но остереглась. Вспомнила кстати, что Эрвинд прилагал-таки руку и кожаный пояс ко всем детям, помимо младшенькой: это невзирая на стремление перенять заморскую воспитательную моду.
Так вот всё и шло одной плотной массой, перерываясь только на еду и сон. Труд нимало не отличался от учения, учение было таким же в точности трудом, то и другое перетекало одно в другое и связывалось действием, а оттого давалось Артемидоре на диво легко, словно день ото дня крепли телесные и умственные мышцы. Кормили их незатейливо, но сытно, а сны приходили яркие, памятные, будто некто вырезал их изнутри на лобной кости.
Играючи она освоила скорое письмо особыми закорючками - оказалось трудно полагаться лишь на одну память. Усовершенствовалась в быстром чтении: лаборантам можно было заказывать книги из монастырской либереи, но ненадолго и чтобы руки были хорошо отмыты. Впрягалась понемногу в латынь - такую странную, что её бы не признал своей ни один римский гражданин. Хотя какой уж здесь, в Вертдоме, Рим - за семью морями и семижды семью высокими радугами! Латинскими были имена деревьев, цветов, трав и монахов мужской половины ордена. Оттуда же шли медицинские ярлыки, которые навешивали на снадобья и травы монастырского садика, шедшие на изготовление микстур, тинктур, пилюль и декоктов, и на пузырьки и коробочки с ними самими.
В эти дни и месяцы Артемидора близко сошлась с даровитой малюткой Зигрид, тем более что Бельгарда то и дело норовила отлучиться по своим непонятным делам, приходя лишь спать. Ей было можно, она иной раз умела объяснить получше тех, кто преподавал, - чем и занималась на ночь глядя, невзирая на то, что подругу клонит в сон. А востроносенькая, рыжая и по-летнему веснушчатая девочка была рядом весь день: в саду или на огородах старалась помочь, на лекциях притиралась к самым коленям старшей женщины. Умом они обе были вровень - не то что ростом.
Близилась зима. Даже не так: стояло на пороге время, не дающее пощады. Потускнели краски неба и леса. Увяла, пожухла и пала на звонкую от заморозков землю листва, чтобы стать перегноем. В еду лаборанток начали добавлять пряные семена и травки, чтобы разогнать кровь по жилам: топили в спальнях не очень, берегли дерево. Под одеялами, набитыми овечьей шерстью, спалось крепко, но поутру случалось разбивать корочку льда, затянувшую поверху умывальный жёлоб со множеством сосков, и Артемидоре при взгляде на него всякий раз приходила на ум Элисса. Видела она мать своей любимицы раза два, и то мельком: была глубоко на сносях, обширное до безобразия чрево колыхалось будто студень и временами дёргалось, груди набрякли и оттопыривали рубаху под вечно распахнутым полушубком: всё её старались-кутали, но Эли, по её словам, ну совсем дохнуть не могла дохнуть в тесных завёртках. Зигрид старалась побыть с матерью подольше, но зала для учения манила девочку куда больше, чем унылая брюхатость, которая длилась без малого лунный год.
- Отчего мне всё кажется, что с мамой Зигги ничего не делают? - тихомолком справлялась она у подруги.
- Не кажется, - сердито отвечала Бельгарда. - На сей раз только присматриваем за той войной, что происходит внутри, и пытаемся спасти что можно. Муж, Арвид этот, не хочет и жену на то же подначил. Он вообще свободный и управы на него не имеется, а она хоть и раба, но кое-какие безусловные права имеет.
Артемидора слегка удивилась тому, что имена двух мужей, Элиссы и её собственного, так совпали, но спросила о другом:
- А почему он распоряжается? Вроде бы своё право заложил.
- Расчёт у него. Больше пользы монастырю от приплода, больше работников вырастет лет через десять - и долг будет выплачен скорее. Уболтал всех, что называется. Я-то многое понимаю, да не имею права говорить на советах.
Так всё и шло не торопясь, пока однажды случилось нечто направившее разумение Артемидоры по дороге, которой ему надлежало шествовать всю жизнь.
В разгар зимы их повели в оранжерею: вначале всего несколько человек, от которых требовалась помощь. Ну и Зигрид, разумеется, оказалась среди них - самовольно ухватилась за полу Артемидоры. Бельгарда явилась тоже: что даже несколько удивляло, правда, лишь вначале.
Они были закутаны с утра, и оттого в раздевальне их сразу опахнуло влажным жаром, обдало невообразимой смесью благовоний и зловония, гнили и свежести.
- Скидывайте себя всё, - приказала старшая монахиня, - вам тут до семи потов горбатиться.
- Так-таки и всё? - пошутил кто-то. - Словно в храме Энунны?
- А что - розог захотелось? - отбрила сестра. - Это мы мигом, только от прутья от куста отделить. Наисвежайшие.
Голос у неё, однако, был на удивление нестрогий. Соль же обмена остротами была в том, что уважаемый в Сконде приют священных блудниц практиковал и не совсем обычные способы ублажения своих поклонников.
И вот все они без разбора на старших и младших носили на гряды и в кадки духовитый перегной, сощипывали зрелые гвоздики бутонов и листы с мускусным запахом, терпкие на вкус лепестки. Артемидора не удерживала в голове названия всей этой благости, но Зигрид обещалась помочь: тепличная атмосфера не действовала ни на её смекалку, ни на телесную бодрость. Кое-кто из взрослых женщин, однако, задыхался, отпрашивался подышать морозцем, но почти тотчас прибегал назад и с охотой впрягался в общее дело.
- Здесь же чисто рай земной, - говорили они, Артемидора же удивлялась: конечно, свежая зелень и яркие цветы в эту суровую пору редкость, но ведь не более того. И привольного весеннего буйства не видать, и летнего изобилия, и осенней пышности красок: иные стволы как нельзя более похожи на скелеты или экспонаты гербария, только объёмные.
Отпустили их куда раньше обыкновенного и велели погулять до вечера на свежем воздухе. Только чтоб не нараспашку, как некоторые, добавила старшая.
- Что там за колдовство было? - спросила Артемидора Белу. - Ну, что всем было томно и весело.
- Не колдовство, - с охотой разъяснила подруга. - Цветы, да и всё растение, испускают запах, способный привлечь тех, кто опыляет и временами служит кормом. Слышала уже про росянку и раффлезию или нет? Запах же - крошечные частицы вещества, отделяемые от него токами воздуха. Само это вещество в растениях называется феромон. Их много разных. Думаю, вам на днях про него объяснят, но вряд ли скажут, что оно способствует усилению плотской любви и привязанности.
- Любви? Но мне, да и прочим лаборантам, стало почти дурно!
- Вам такого не нужно, вы не обычные женщины. Зигрид вообще не созрела. Может быть, увязалась за тобой напрасно и это на ней скажется. Хотя, думается, одного раза недостаточно.
- Феромон - наркотик?
Бельгарда покачала головой: