Те и другие признаки не столь явно выражены, чтобы можно было заподозрить старую и закоренелую привычку, скорее речь может идти о более или менее недавней практике»{77}.
Рембо в присутствии Теодора т’Серстевенса настаивал на своих предыдущих показаниях. Он утверждал, что Верлен хотел помешать ему отправиться в Париж, при этом «ежеминутно передумывал», не мог остановиться «ни на каком решении». «Рассудок у него совершенно помутился, он был пьян, напился уже с утра, что всегда делает, когда за ним нет присмотра»{78}. Ещё Артюр сообщил следователю, что врачи больницы Святого Иоанна извлекли пулю, которой он был ранен, и что, по их мнению, рана эта должна затянуться за два или три дня. И чтобы доказать, что он примерный сын, объявил, что вскоре рассчитывает вернуться во Францию, к своей матери в Шарлевиль.
Но он не знал, что Теодор т’Серстевенс успел осмотреть все его вещи в гостинице и в больнице и нашёл разные бумаги, которые достаточно ясно указывали на характер отношений двух поэтов. Столь же компрометирующие документы были обнаружены в портфеле и в багаже Верлена. Среди них было недавнее письмо Артюра, начинавшееся словами «вернись, вернись, дорогой друг», а также любопытное стихотворение Верлена под названием «Прилежный ученик», датированное маем 1872 года.
Девятнадцатого июля Рембо уточнил свои показания:
«Я, нижеподписавшийся Артюр Рембо, девятнадцати лет от роду, литератор, проживающий постоянно в Шарлевиле (Арденны — Франция), ради установления истины заявляю, что в четверг 10 числа текущего месяца примерно в 2 часа, когда г-н Поль Верлен стрелял в меня из револьвера в комнате своей матери и ранил меня в запястье левой руки, он был в состоянии такого опьянения, что не осознавал, что делает.
Я глубоко убеждён, что, покупая это оружие, г-н Верлен не имел никакого враждебного намерения относительно меня и не замышлял ничего преступного, запирая нас в комнате на ключ.
Что причиной опьянения г-на Верлена была только мысль о его разладе с госпожой Верлен, его женой.
Я заявляю также, что добровольно предлагаю ему свой полный и недвусмысленный отказ от какого бы то ни было уголовного и гражданского иска против него и отныне отрекаюсь от выгод всякого преследования, которое могло бы быть предпринято судебными властями против г-на Верлена в связи с фактом, о котором идёт речь.
Рембо объявил о своём отказе от претензий к Верлену без малейших оговорок или какой-нибудь задней мысли. Это было, как если бы он окончательно от него избавился, перевернул важную страницу своей жизни. Словно выстрелы в гостинице «Виль-де-Куртре», этот последний безумный жест, «последний фальшивый звук»{81} широко открыли ему дверь в будущее и вернули его к тому, от чего он мог бы никогда не отвлекаться с тех пор, как оставил коллеж, — к сочинительству.
Не будучи более обязанным находиться в распоряжении бельгийского правосудия, Артюр пробыл ещё несколько дней в Брюсселе в комнате на улице Буше, которую снял у одной торговки табаком. Там он для молодого живописца, двадцатилетнего Джефа Росмана позировал в постели, как будто был болен и всё ещё страдал от ранения. После этого он вернулся в Шарлевиль, потом в Рош, где, пренебрегая работой на семейной ферме, сразу же занялся разборкой своих черновиков и сочинением «языческой» книги.
Это были полуавтобиографические, полуфантастические тексты, то резкие, то грубые, то болезненные и патетические. Он сам не знал, появляются ли они из отдалённых глубин его существа или же откуда-то извне, из какого-то неведомого, непроницаемого тёмного мира. Сочиняя их, он думал о их с Верленом «странной семейной паре», о порывах Поля к «бегству от реальности», о их бесконечных опасных стычках, но в то же время у него было странное, необъяснимое ощущение, что перо его само бежит по бумаге, что он почти машинально бросает на неё слова, фразы, знаки препинания.