Отношения Рембо с миссией складывались «по-добрососедски». «Время от времени, — рассказывал его высокопреосвященство г-н Жароссо Генриетте Селарье, — он приходил к нам. Зная нашу бедность, он приносил нам пробы золота и серебра, которые получал из Франции в качестве образцов. Наши сестры делали из них украшения для алтаря. Мы говорили ему, что церковь — это его призвание, что он должен был стать монахом траппистом, или картезианцем»[227]12.
Обе стороны тщательно избегали разговоров о вере и Боге. Беседы касались более земных и насущных вещей — европейцам нужно было демонстрировать свою солидарность перед лицом капризного Менелика и его чиновников и иметь возможность выступать против них единым фронтом.
Все, о чем говорилось выше, касается отношений Рембо с христианством; но в его жизни был и Коран.
Мы уже говорили о том, что Рембо очень стремился обрести духовное равновесие и веру в судьбу, столь свойственные мусульманам, хотя, вероятно, полностью достичь этого не сумел. Заказав в октябре 1883 года Коран в издательстве «Ашетт», он прочитал его и нашел много близких себе идей. Более того, он стал своего рода «мусульманским миссионером». Говорят, что этим он обеспечивал себе более благосклонный прием у своих клиентов, продавцов кофе, и возможно, это действительно так. Собираясь в Бубассу, он переодевался мусульманином. Он перенял также многие привычки мусульман, например, садился на корточки, чтобы помочиться. «Мне он советовал делать то же самое», — пишет У го Ферранди.
Г-н Лагард, который был в то время губернатором в Обоке, рассказывал, что Рембо даже делился своим пониманием Корана с мусульманами, с которыми ему случалось общаться. «Подобные попытки могли обернуться плохо для него, — считает Анри д’Акремон. — Его личное понимание некоторых положений Корана провоцировало на гневные выпады против него. В один прекрасный день где-то в окрестностях Харара на него, кажется, напала группа религиозных фанатиков. Его избили. И если он остался жив, то только потому, что мусульмане не убивают безумцев. После этого происшествия он долго приходил в себя».
Изабель Рембо в «Воспоминаниях» подтвердила факт нападения, равно как Уго Ферранди и следователь в Обоке.
Другое доказательство обращения Рембо в ислам — его печать (г-жа Рембо скрепила ею письмо от 13 марта 1897 года, адресованное Эрнесту Делаэ, в котором она просила рассказать о человеке по имени Пьер Дюфур, который просил руки ее дочери). На печати есть несколько слов на арабском языке:
…………………………….(?)
NAQQUALLUBA (?)
(A)BDOH RINB(O)
ПОСТАВЩИК ЛАДАНА13 (?)
«Abdoh» — сокращение от «Abdallah», «служитель Аллаха» (формула из Корана).
Впрочем, это надо понимать как своего рода пароль. Ведь и к Сотиросу, православному греку, когда он ездил в Огаден, обращались «Хаджи Абдаллах». Успех торговца в этих краях напрямую зависел от его религиозных убеждений.
Возможно, именно обращение в ислам заставляло его чувствовать себя совершенно чужим среди европейцев. Новые убеждения усилили его неразговорчивость, но первопричины ее были гораздо более основательны. Активная жизнь, богатая делами, сделала его скупым на слова.
Когда говорят, что Рембо молчал, прежде всего имеют в виду, что он молчал как поэт. Но в Африке он молчал и о своем прошлом, о своей родине, о семье, а также о Верлене и парнасцах.
Впрочем, что он мог рассказать о своем кратком пребывании на поэтическом Олимпе? Что сначала его довольно хорошо приняли в Париже, а потом стали избегать, как зачумленного; что единственное произведение, которое он опубликовал, на прилавки не попало, а тираж был уничтожен; что в те дни он нищенствовал, лгал и предавался пороку. Конечно же, он хранил молчание: неудачами не хвастают.
Все, кто был знаком с ним в Африке, описывали его как человека молчаливого, скрытного и крайне необщительного. Он и не располагал к общению. Абсолютно замкнутый, он был «далек от всего, что происходило вокруг» (его высокопреосвященство г-н Жароссо).
Поэтому свидетельства об обратном, исходящие от людей, которые знали Рембо лишь понаслышке, можно a priori считать подозрительными. Например, это позднее откровение следователя из Обока:
«Чтобы произвести впечатление на своих приятелей, или же ради большей известности, Рембо вступил как-то раз в Обоке в беседу с одним очень образованным греческим священником, который нашел, что спорить с ним чрезвычайно трудно; беседа велась на древнегреческом, и впоследствии этот священнослужитель оценивал своего собеседника как человека, «значительно превосходящего его по знаниям».
К этому добавляется еще и шутка, пущенная для того, чтобы сделать из Рембо, автора множества стихотворений и новых «Озарений», сенсационного поэта Африки.
Точно известно, что писал он много. На этот счет существует множество свидетельств: «Я вам уже говорил, там никто из нас не знал, что Артюр был талантливым поэтом. Днем и ночью он постоянно что-то писал, но мы были в полном неведении относительно того, что именно он делал». (Письмо А. Савуре Ж. Мореверу от 23 апреля 1930 года.) Или еще: «Писал он много, говорил, что это будут прекрасные произведения. Я узнала, уже не помню, от кого, что все его книги и бумаги хранились у отца Франсуа. Должна вам признаться, с некоторых пор память изменяет мне». (Письмо Франсуазы Гризар к П. Берришону от 22 июля 1897 года.) Отец Франсуа, испанец по национальности, на список вопросов, которые ему прислал П. Берришон, ответил в письме от 10 августа 1897 года, что Рембо никогда не доверял ему ни свои книги, ни свои бумаги14.
Много времени он отдавал ведению бухгалтерского учета и переписке. Но могли существовать и другие занятия: Альфред Барде рассказал как-то Ж.-П. Вайану, что однажды, когда в присутствии Рембо обсуждали книгу о галласах, которую писал его высокопреосвященство г-н Торен-Кань, поэт гордо сообщил: «Я тоже собираюсь написать нечто в этом роде и таким образом перебежать дорогу его высокопреосвященству»15.
Из всего вышесказанного ясно, что поэт разделил свою жизнь в Европе и в Африке непреодолимой стеной, и лишь Полю Бурду удалось — впрочем, в этом нет четкой уверенности — дважды преодолеть ее.
Существуют ли другие примеры?
Альфред Барде рассказал Ж.-П. Вайану, что как-то в порыве откровенности Рембо поделился с ним кое-какими воспоминаниями о своей жизни в Латинском квартале. Там ему якобы доводилось встречаться с художниками, писателями и актерами, «но не с музыкантами» (он позабыл о Кабане-ре). Однако вскоре оборвал беседу, как это было ему свойственно, сказав, что «достаточно изучил всех этих типчиков».
В завуалированных выражениях Рембо рассказал ему также о пребывании в Лондоне, которое он вспоминал, как период беспробудного пьянства16.
Вот другие свидетельства. 10 декабря 1889 года Савуре сообщил Рембо: «К вам придет очаровательный молодой человек, г-н Жорж Ришар. Он лучше моего осведомлен о том, что происходило на Выставке, которую мне довелось увидеть лишь мельком. Он расскажет вам о ней много чудесного. К тому же, мне кажется, он дружен с людьми, которые прежде были и вашими друзьями». О ком идет речь? Эту тайну не раскрыть никогда.
Есть более достоверное свидетельство Мориса Риеса, который с сентября 1889 года был доверенным лицом Сезара Тиана и поэтому регулярно переписывался и беседовал с Рембо. Однажды последний признался ему, что в молодости писал стихи, и прибавил следующее:
— Помои! Это были самые настоящие помои!
Эти слова, известные в изложении Андре Тиана, сына Сезара, звучат вполне в духе Рембо17.
Но вот что самое удивительное: среди бумаг поэта было найдено письмо из редакции марсельской газеты «Современная Франция»[228], освещавшей вопросы литературы, науки и искусства. Письмо датировано 17 июля 1890 года и адресовано французскому консульству в Адене:
Дражайший господин поэт!
227
Картезианцы, то же картузианцы — монашеский орден, получил свое название по местности (Шартрез, лат. Cartusia), где располагался их первый монастырь (основан в 1084 году). Сохранился до нашего времени, малочислен.