Однако не один только Бог должен быть уничтожен. «Какой труд, — говорил он Делаэ, — все нужно разрушить, все вытряхнуть из моей головы! Ах! Как счастлив ребенок, забытый в каком-нибудь безлюдном месте, выросший в одиночестве, которому ничего не вбивали в голову ни учителя, ни родители — он приходит в мир людей новым, цельным, без принципов, без понятий, — ведь все, чему нас учат — ложь! — и свободным, свободным от всего на свете!»16
По этим словам видно, до какой степени он был подвержен влиянию идей XVIII века: тут и «идеальный дикарь», и «статуя» Кондильяка, и tabula rasa, и атеизм Гольбаха, и прочее. Здесь он смыкался с парнасцами, которые ставили нетленное Искусство выше морали, выше политики и религии, презирали христианство (Теофиль Готье говорил, что даже смерть лучше, чем христианская вера) и уважали лишь языческое мироустройство, девственную природу и превыше всего нирвану (Леконт де Лиль).
Рембо очертя голову бросился за ними.
В политике у него был один идеал — Свобода. Неудивительно поэтому, что одним из источников вдохновения для него служила история французской революции: в длинном, жестоком стихотворении «Кузнец» он рассказывает, как 20 июня 1792 года, во дворце Тюильри, некий кузнец встретил лицом к лицу Людовика XVI и «своей рукой широкой швырнул ему в лицо багровый свой колпак». Здесь воображение далеко уводит поэта от реальности — прототип Кузнеца мясник Лежандр, обратившийся в Тюильри к королю с вопросом, обращался к нему на «вы» и не грубил.
К концу эпохи Второй империи Франция разделилась на два лагеря: правые консерваторы бонапартистского типа (их программа в трех словах — Порядок, Величие, Религия) и левые либералы, готовившие пришествие Республики, воцарение Науки и похороны Господа Бога.
В Шарлевиле люди делились на почитателей и ненавистников реакционной газеты «Арденнский курьер», которую читали благовоспитанные семейства, а с ними и г-жа Рембо. Артюр, естественно, состоял в партии ненавистников.
Заметим, что когда он — несмотря на весь свой взлелеянный в юности антиклерикализм, пронесенный им через всю жизнь, — позднее захотел окончательно порвать с Богом, ему это удалось только ценой поистине каторжных усилий. Дело в том, что его атеизм не был плодом сознательных размышлений, как это бывает у большинства людей науки; это была аллергия, реакция отторжения; он ненавидел религию потому, что ее прибрало к рукам чудовище по имени Диктат, как оно прибрало к рукам семью, образование, государство и Церковь Господню.
Вскоре круг общения Рембо, до поры ограничивавшийся Изамбаром, Лабарьером и Делаэ, расширился: учитель познакомил его с двумя своими друзьями, такими же холостяками, как и он, и тоже воспитанными в чужой семье — Леоном Деверьером и Полем Огюстом (друзья его называли Шарлем) Бретанем. Первый преподавал философию в школе Росса. Он жил на Орлеанском бульваре, в доме 95 (Изамбар — в доме 21). По словам Делаэ, он был «толстый жизнерадостный молодой человек, активный, практичный, трудолюбивый, полный оптимизма». О нем мало что известно. Он оставил преподавание в июле 1871 года и стал секретарем редакции новой региональной ежедневной газеты «Северо-Восток». Очень жаль, что он не оставил записок о Рембо, а ведь Деверьер делился с ним табаком, давал ему книги и, по словам того же Делаэ, находил его «крайне оригинальным, крайне забавным».
Поль Огюст Бретань, отошедший в мир иной в 1881 году, тоже не оставил о Рембо записок, но о нем самом мы кое-что знаем17.
Ему было 35 лет. Его отец был начальником отдела по сбору налогов в Нанси, да и сам он исполнял функции налогового инспектора на сахарном заводе в Пти Буа в Шарлевиле. Это был пузатенький фламандец, большеглазый, толстогубый, с длинными усами. Приехал он из Фампу, что близ Арраса; там познакомился с Верленом, который побывал в тех местах в 1869 году перед тем, как жениться. Они вместе бродили по кабакам, и Верлен в знак дружбы подарил ему замечательную стеклянную чернильницу. Поэзия его ничем не привлекала, однако он любил повторять одну верленовскую строчку из «Смерти Филиппа II» («Сатурновские стихотворения») — его восхищал ее натурализм:
после чего обязательно добавлял:
— Не правда ли, его вольности восхитительны?[32]
Рембо это очень забавляло — Бретань вкладывал в слово «вольность» совершенно неподходящий смысл.
Едкое остроумие юного школьника и его любовь перегибать палку нравились Бретаню, но он не угощал его ни пивом, ни табаком и даже книг не давал читать (известно только, что от него Рембо достались «Сказки» Шарля Делена). Рембо любил Бретаня за то, что тот был всегда спокоен и мог подолгу молча сидеть рядом с ним в кафе, куря свою пенковую трубку. Но достаточно было появиться какому-нибудь зануде, как он резко менялся. Луи Пьеркен рассказывает, что как-то раз вечером в кафе Дютерма на Герцогской площади к ним за столик подсел таможенник в чине унтер-офицера. Двое товарищей тут же принялись поносить тупиц-офицеров, которые не дают прохода молодежи, то и дело добавляя, что ради избавления от этого мерзкого отродья они пошли бы даже на убийство и с удовольствием наблюдали бы агонию своих жертв. Несчастный сначала бросал по сторонам растерянные взгляды, а потом счел за благо тихонько удалиться, и Бретань тщетно пытался подавить свой неудержимый хохот, очевидно, из опасения, как бы не лопнуло его толстое пузо.
Все, кто знал Бретаня, превозносили его музыкальные способности — он одинаково хорошо играл на скрипке, альте, виолончели и охотничьем рожке. Его карикатуры, героями которых чаще всего были священники — Рембо глаз не мог от них отвести, — также были великолепны. Это был самый настоящий «пожиратель святош», и его даже в шутку называли отец Бретань, Первосвященник и Магнус Сакердос[33], что не мешало ему увлекаться мистикой и оккультными науками. Но больше всего юного почитателя привлекал его интеллектуальный анархизм: он готов был в клочья разнести любой вид диктата — догму ли, правило, установление, что, однако, не мешало ему быть превосходным чиновником. Делаэ, который хорошо его знал, пишет: «Факультеты и академии он считал учреждениями репрессивными, с ними следовало бороться; и раз уж он говорил — в те редкие моменты, когда вынимал изо рта трубку, — что иные знаменитые врачи ослы по сравнению с иными деревенскими «костоправами», то не следует удивляться, что ему доставляло величайшее удовольствие наблюдать за тем, с каким рвением наш юный поэт ниспровергает принципы, сокрушает устои, попирает традиционное и глумится над «достойными людьми» и папой Римским»18.
Бретань сыграл важнейшую роль в интеллектуальном развитии Рембо, который именно в этот период становился все более и более нетерпимым.
С виду наш герой совсем не изменился, но это был уже другой человек. Это был все тот же хорошо одетый, вежливый мальчик. Внешне он все еще оставался ребенком: пухлые щечки, розовая кожа и волнующие, ангельские, пронзительные глаза-незабудки. Именно для Делаэ они и были прежде всего ангельскими: «Брюнет с голубыми глазами, причем голубыми по-разному; они то светлели, когда он мечтал, то чуть темнели, когда напряженно думал, когда искал, вглядывался в неизвестное, и его мысленный взор видел так далеко, что веки, как у кошки, смыкались, а длинные, шелковые ресницы немного дрожали, и голова оставалась в томной неподвижности»19.
В коллеже Рембо не фрондировал, но всегда был уверен в себе. Делаэ настаивает, что он был робким, и из-за каждого пустяка его лицо заливала краска, однако к первому классу он уже стал достаточно сильной личностью, чтобы с ним считались. «Говорят, он был робким, — пишет один из тогдашних учеников коллежа, которому мы уже не раз давали слово, — но мы помним его безапелляционный, даже наглый, должен заметить, тон; мы помним, как уверенно он разговаривал с учителями, с директором, мы помним, как он любил разыгрывать своих товарищей».
32
Бретань имеет в виду вольности словесного толка, тогда как Верлен был мастером вольностей поэтических (отклонения от размера и т. д.).