Рембо было совершенно нечего делать; однажды он отправился гулять и дошел до самого Мезьера; ему хотелось восстановить отношения с Делаэ — этот юноша с острым носом, хитрыми глазами, простоватым, даже наивным характером, был ему симпатичен. Его мать, чиновничья вдова, очень набожная женщина, владела бакалейным магазинчиком на углу улиц Гранрю и Фобур-де-Пьер. Для нее было честью принимать у себя известного своими успехами в учебе приятеля ее сына (о его последней выходке она не знала), ведь Эрнест мог научиться только хорошему, общаясь с таким блестящим молодым человеком. Сам Эрнест радовался не меньше ее — наконец появился кто-то, с кем можно поговорить, и не кто-нибудь, а первый ученик в школе, герой, вышедший из наполеоновских застенков! Рембо совершенно покорил его чтением своих последних стихов, так что в тот день Делаэ два с лишним часа провожал Рембо до дома.
— И что ты собираешься делать теперь? — спросил он на прощанье.
— Еще не знаю. Подожду более благоприятного момента и тогда снова уеду; в общем, сложно сказать…
— Ну пока, заходи еще.
— До завтра.
Рембо заходил каждый день. О! Как много всего обещали нашим двум друзьям эти нежданные каникулы, которые, казалось, не кончатся никогда. Чаще всего они назначали встречи в Сен-Жюльене, этом мезьерском Булонском лесу, или Лесу Любви, где росли вековые липы, милом местечке для прогулок, огороженном забором с ржавыми калитками. Там они были в безопасности. Они вынимали из карманов свои трубки, подозрительно оглядываясь на гуляющих, которые могли ведь и рассказать обо всем матерям — особенно это касалось старика Дедуэ, который хоть и сам дымил как паровоз, ученикам курить запрещал. У Рембо всегда была с собой книжка — Шамфлёри, Флобер или Диккенс. Делаэ считал такую литературу вполне реалистической — она показывает нам зло, говорил он, и, читая, мы узнаем, как лучше с ним бороться. Для Рембо это не имело значения, ему нужно было другое — ничего не бояться, перевернуть привычное отношение к слову, много заимствовать из иностранных языков и языка техники, создать стиль с такой выразительной мощью, чтобы можно было непосредственно обозначать мысли, ощущения, саму жизнь, наконец. Простак Эрнест не очень понимал, о чем речь, но он тем не менее был горд — такой экспериментатор избрал его своим лучшим другом! Уверенность, оригинальность просто не могли не привести Артюра к славе. Друзья смотрели на облака, окрашенные закатом в пурпур и золото…
Не стоит думать, однако, что наши друзья напоминали двух эстетов, рассуждающих о непостижимых уму простых смертных абстракциях. Им было всего 17 лет, а люди в этом возрасте очень склонны ко всякого рода ребячествам. Однажды Артюр сорвал с Делаэ форменное кепи коллежа и сорвал от него нашивку; она служила украшением и уже сама начинала отрываться — кепи было не новое.
— Да ты… что ты делаешь?
Еще мгновение и круглая шапочка Артюра оказалась на земле шагах в десяти от него. Но вместо того чтобы ее подобрать, хозяин прыгнул на нее и стал яростно топтать.
— Ты с ума сошел! — закричал Делаэ, выдергивая из-под ног Артюра уже бесформенный предмет. — Что скажет твоя мама?
— Не беспокойся! У нас все по правилам — за это меня на два дня посадят на хлеб и воду, только и всего. — И Артюр кинулся утешать своего друга, который чуть не плакал.
Этот случай напоминает историю с зонтиками в церкви — мы видим то же желание бескорыстно жертвовать собой, то же спартанское презрение к наказаниям, ту же готовность нести полную ответственность за свои поступки, даже если они дурацкие.
Иногда юноши бродили по городу в поисках развлечений. В городе же ничего не происходило. В первых числах сентября было заключено перемирие для эвакуации раненых. Этой передышкой воспользовались, чтобы усилить укрепления Мезьера, а в Шарлевиле был создан Комитет обороны, задачей которого было формирование национальной гвардии. Однако у Рембо больше не возникало желания записаться добровольцем. Атмосфера была накалена, в любом событии видели недоброе предзнаменование; истощенные от нервного перенапряжения люди по малейшему поводу кричали, что их предали; то и дело на улицах случались стычки, всюду слышалась брань, и, думается, наши двое бездельников не упускали случая поглазеть на эти «балаганные представления».
Как-то раз на улице толпа остановила карету «скорой помощи» с английскими санитарками.
— Они шпионки! — стоял крик. — Они везут для пруссаков амуницию и оружие!
Их едва не линчевали. На другой день улицы огласились криками «Победа!» — партизанский патруль захватил в плен дюжину пруссаков и с ними четыре груженных винтовками воза; пруссаков связали и доставили к генералу Мазелю, коменданту Мезьера.
— Теперь они в тепле и безопасности до самого конца войны, — пробормотал Рембо, когда их провели мимо.
Увы! Народ постигло разочарование — бравые партизаны позабыли про перемирие. Военному командованию пришлось отпустить солдат, извиниться перед ними и вдобавок компенсировать стоимость груза, поскольку его растащили. И все-таки толпа не унималась:
— Предательство!3
Мезьер с его крепостными стенами XVIII века, где меж камней росли левкои, с Главной площадью, превращенной в дровяной склад, Шарлевиль, с его магазинчиками, Старой мельницей, лесочком и тенистыми набережными — вот достопримечательности, которые обходили наши друзья, то чем-то озабоченные, то над чем-то посмеивающиеся, то чему-то радующиеся. Той осенью в воздухе носилось что-то недоброе, но им нравилось ощущение постоянной опасности.
И вот в один прекрасный день Делаэ не встретил своего милого друга. Тот снова ударился в бега.
В это время Изамбар находился на еще не остывших полях последней бойни. 8 октября, по возвращении в Шарлевиль, собираясь отправляться в Брюссель, он получил обеспокоенное письмо от г-жи Рембо. Артюр снова пропал! Она искала его везде, и у г-на Деверьера, и у Бретаня, и у г-жи Делаэ — маленький негодяй как сквозь землю провалился!
— На этот раз, мадам, вам придется согласиться, что я тут ни при чем, — ответил Изамбар. — Я не видел вашего сына со времени его возвращения из Дуэ.
Ей в самом деле пришлось с ним согласиться, но ей было известно о намерении Изамбара поехать в Бельгию, и она попросила помочь в поисках: чертов сын, быть может, сбежал именно в этом направлении — в последние дни он часто говорил об одном своем товарище по имени Леон Бильюар, который жил в Фюме. Этот город находился по дороге в Живе.
— Не могли бы вы, господин учитель, раз уж вы проезжаете через Фюме, сделать там небольшую остановку и убедить Артюра как можно скорее вернуться либо сообщить о нем в жандармерию, если он откажется.
Не желая показаться злопамятным, Изамбар согласился, больше из чувства долга и жалости.
Вероятно, наш герой сбежал накануне, 7 октября4. На деньги, вырученные от продажи нескольких книг, он купил билет до Фюме, как и предположила его мать. Под стихотворением «Зимняя мечта», датированным 7 октября, приписано: «В вагоне». Это претенциозная фантазия, посвященная «Ей» — воображаемой подружке, с которой поэт видит себя «в вагоне розовом и скромном, среди подушек голубых»[42]. В Фюме он прибыл в пять часов вечера. Родители Бильюара держали небольшое кафе; приятель тепло принял Артюра5:
— Ты останешься на ужин и переночуешь у нас.
После ужина он рассказал о своих планах: сначала он поедет в Вирё, что километрах в двенадцати от Фюме, нанесет визит общему знакомому, Артюру Бинару, а потом отправится в Шарлеруа (через Живе), чтобы там заняться журналистикой.
— Дезессар-старший возьмет меня главным редактором своей газеты.
На следующий день, в одиннадцать часов утра он уехал. Бильюар дал ему немного денег, несколько плиток шоколада и письмо к одному из своих двоюродных братьев, который служил в мобильной гвардии в Живе — может быть, он приютит Артюра. По пути Рембо, как и собирался, остановился в Вирё, у Бинара, где его еще раз накормили.