«Бессердечный» Рембо — намек на упреки сестер Жендр, которых глубоко оскорбил рассказ Артюра о матери, и они сказали ему, что у него нет сердца. По словам Делаэ, Рембо имел обыкновение говорить: «Мое превосходство над другими заключается в том, что у меня нет сердца».
Изамбар пишет, что во фразе «я передал то, что вы просили, г-ну Деверьеру» речь идет о его книгах, остававшихся запакованными в Шарлевиле. На самом деле Рембо должен был передать Деверьеру конверт с письмом для него и небольшой запиской для г-жи Рембо. Деверьер, не желая общаться с ней лично, попросил Артюра передать записку, что тот и сделал. После этого Деверьер был немедленно приглашен к ней в дом, и там все выяснилось. Что же было в записке? Это была не записка — это был счет! Изамбар требовал возмещения расходов, которые он понес из-за своего ученика — железнодорожные билеты, бумага… В письме Изамбару от 11 ноября 1870 года Деверьер описывает, как прошла его встреча с г-жой Рембо:
«Вчера я виделся с мамашей Рембо. Ваше письмо я ей передал через ее сына […]»
Для начала был учинен форменный допрос:
— Могу ли я быть уверена в том, что Вы, г-н Деверьер, проживающий по адресу… являетесь поверенным в делах г-на Изамбара? Могу ли я быть уверена в том, что мой сын получил письмо из Дуэ от Вас?
— Да, мадам.
— Требования г-на Изамбара неприемлемы, мне необходимо увидеться с ним лично, пока же я имею намерение отдать Вам 15 франков 65 су. Можете ли Вы их принять?
— Да, мадам.
Писклявый голос принялся диктовать:
«Получена от г-жи Рембо сумма в 15 франков 65 су, данная в долг г-ном Из. г-ну Р., ее сыну» (sic).
«Для г-на Изамбара, число, месяц, год».
«Затем карга сграбастала одной когтистой лапой расписку, разжала другую и оттуда выпали три монеты по сто су и еще пятнадцать су мелочью. Я взял деньги, рассмотрел их повнимательнее, попробовал на зуб (а вдруг фальшивые?). Счастливо оставаться, мадонна вы наша».
К этому же письму было приложено письмо г-на Ленеля, сменившего Дюпре, в котором тот обсуждал возможность скорого начала занятий в коллеже: «И тем не менее кажется, что занятия для экстернов будут, если не во всех классах, то по крайней мере в некоторых. Но начальство молчит».
Тянулись мрачные, пустые дни; ничего не происходило. Рембо и Делаэ, чтобы убить время, продолжали свои прогулки, несмотря на обильные снегопады и мороз. Они отыскали оставшуюся в целости будку сторожа недалеко от Леса Любви, курили там свои трубки и читали стихи. У Рембо всегда был с собой томик Банвиля или «Современного Парнаса». Лирика согревала их:
Но чаще они просто слонялись. Как-то раз в сумерки их окликнул гвардеец, стоявший на часах:
— Стой! Кто идет?
— Священная война с погаными пруссаками! — бросил ему Рембо, давясь от смеха.
— Проходите, — важно пробасил часовой.
Охота на шпионов была в самом разгаре. Однажды властям сдали мусульманина, который никак не мог понять, почему его называют пруссаком. В другой раз не поздоровилось одному старому учителю, которого застали за тем, что он подозрительно внимательно рассматривал… пищали времен Людовика XV. Обезумевшая толпа хотела утопить его в Маасе. Рассказывали, будто человека по имени Беккер, который преподавал немецкий язык в коллеже, видели в мундире капитана уланов; добавляли, что якобы один из его людей привел к нему молодого французского солдата и что Беккер узнал его — это был один его ученик по имени Ланьо, и потому велел его отпустить.
Люди боялись и думать о том, что их ждет; казалось, холод и отчаяние заключили союз с врагом. Что еще хуже, в лавках было пусто; немцы чудились за каждым углом. В завывании метели слышались трубы армагеддона.
В Шарлевиле, на улице Форе, дом 22, жил один фотограф, Эмиль Якоби, лысый и седобородый. Рембо хорошо его знал — когда-то он был их соседом. В бытность свою директором воспитательного дома в Туре он приобрел некоторую известность — благодаря его усилиям перед Академией наук предстал четырнадцатилетний пастух Анри Монде, который обладал поистине феноменальными способностями к устному счету. Помимо этого его перу принадлежал труд «Ключ к арифметике», опубликованный в Шарлевиле. Его уважали как бывшего члена Парижского общества интеллектуального раскрепощения. У Рембо он вызывал симпатию своими политическими взглядами: этот восьмидесятилетний старик утверждал, что был среди сосланных по указу от 2 декабря. Так вот, в октябре 1870-го ему пришла в голову мысль основать, газету с республиканским уклоном и назвать ее «Арденнский прогресс» в пику «Арденнскому курьеру». Деверьер был готов сотрудничать с этой газетой, но его статья, написанная для первого номера, была форменным образом изуродована редакторской правкой, так что он не очень-то лестно отзывается о Якоби и его газете. Вот отрывки из его письма Изамбару от 11 ноября 1870 года:
«Прогресс» начинает с истерики… Скабрезная газетенка… Якоби опускается до буржуазной прозы и жаргона… Он сумасшедший… Нетребовательность арденнцев поразительна».
Но какое до этого было дело Рембо — лишь бы печатали. Он должен печататься. Может, в «Прогрессе» напечатают его сонет «Уснувший в ложбине»?8 Если верить Делаэ, он отправил сию пастораль Якоби, который в рубрике «Переписка» ответил ему, что не время занимать внимание игрой на свирели и тому подобной ерундой. Тогда, чтобы не быть в отрыве от действительности, он (подписавшись Жан Бодри[48]) прислал в редакцию небольшой рассказ, главный герой которого — не кто иной, как Бисмарк, — отяжелев от обильных возлияний, валится на карту Парижа и засыпает… но уткнувшись носом в свою баварскую трубку, с воплем просыпается.
В ответ на это в номере от 29 декабря в «Переписке» появилось следующее (Делаэ пишет об этом в «Семейных записках»): «Г-да Бодри и Дейл (Делаэ), Ваши статьи меня заинтересовали, но хотелось бы, чтобы Вы приподняли завесу тайны над Вашими личностями».
— Только и всего? — воскликнул Рембо. — Отлично. Идем к нему.
— Здорово, — завершил за него Делаэ, — мы будем журналистами.
Увы! На подходе были иные события, которые положили конец их недолгой журналистской карьере.
После капитуляции Монмеди и Тионвиля 14-я немецкая дивизия была переброшена под Мезьер с приказом (от 14 декабря) окружить крепость и взять ее. На подготовку площадок для артиллерии потребовалось около двух недель, поскольку земля промерзла на 15 сантиметров. В Мезьере все были полны решимости. Все понимали неотвратимость бомбардировки, но делали вид, что не боятся. Тем не менее были приняты некоторые меры предосторожности — вокруг памятников архитектуры и церкви возвели защитные сооружения. «Враг может сжечь город, но крепость выстоит», — гордо заявлял генерал Мазель. Мелкие вылазки партизан и «развлечения артиллеристов» прекратились — отныне было запрещено тратить боеприпасы без необходимости.
30 декабря Рембо и Делаэ оказались на площади Префектуры, запруженной толпой. Прибыл лейтенант гусар фон Рейман с эскортом из двух фельдъегерей; он потребовал капитуляции города. Соблюдая приличия, парламентеров вежливо попросили удалиться. Комендант крепости попросил только об одном — пощадить Шарлевиль9.
Ничто не мешало начать фейерверк.
Вечером 30-го пошел снег. Заговорили орудия на бастионах. Затем раздался условный сигнал, барабанная дробь, и каждый должен был занять свое место в убежище — наутро должна была начаться бомбардировка. Делаэ и Рембо расстались более встревоженными, чем хотели казаться, однако нельзя сказать, что их огорчало то, что должно было наконец случиться.
48
Герой пьесы Огюста Вакери (1863), дворянин, благодетель неблагодарного молодого вора. —