Артюр полагал, что рассчитался за свою неудачу с «Газетой Шарлеруа», и поэтому первым делом сообщил о своем назначении Бильюару. В самом деле, в письме Изамбару отца Жиле, преподавателя философии, можно прочесть следующее: «Что касается экстернов, не ходит лишь Рембо, который, по словам Бильюара, стал редактором газеты и проявил незаурядные способности к этому ремеслу». Ученики сожалели о его отсутствии: им было приятно слушать, как Артюр спорит с отцом Жиле (последний не всегда поддерживал линию директора). Где теперь словесные баталии прошлых времен!
Увы! Куда ни кинь, всюду клин. 17 апреля Рембо пишет Полю Демени письмо, в котором с грустью сообщает, что выпуск газеты Якоби приостановлен по приказу оккупационных властей.
Письмо это было довольно холодным. Начиналось оно весьма язвительно: «Что касается того, о чем я вас просил: как же я был глуп! Я не знаю ничего, что нужно знать, я решил не делать ничего, что нужно делать, — и потому я обречен. Да здравствует сегодня, да здравствует завтра!» По-видимому, такая реакция свидетельствует о том, что на четкий вопрос: как стать журналистом? — Рембо получил от Демени уклончивый ответ: не обольщайтесь, для этого нужны опыт, рекомендации, связи… Наверное, ответ Демени касательно рукописей Артюра также был отрицательным: если Рембо ни словом не обмолвился об этом, значит, все и так ясно. Он упоминает только о своем последнем пребывании в Париже и о книгах, которые видел в витринах магазинов. Последние строки письма выражают полнейшее безразличие: «И пусть бельгийская литература возьмет нас под свое крылышко. Всего хорошего».
Потеряв работу, Рембо снова стал подумывать о пещере в Ромри. Но в то же время его не покидало желание сражаться за великое дело. В свете зарева «большого пожара» отшельническая жизнь казалась ему малодушием. Его место было на парижских баррикадах, где решалась судьба Свободы.
Коммунары набирали войска и даже обещали жалованье в 30 су в день — этого хватало, чтобы только не умереть с голоду. В конце концов, быть солдатом Революции ничуть не хуже, чем журналистом. И 18 апреля Рембо отправился в путь, разумеется, пешком.
Делаэ рассказал, как Артюр сокращал себе дорогу. Сегодня это называется «автостоп». Рембо окликал попутную телегу и просил подбросить до ближайшего города. В качестве платы за проезд он рассказывал всякие вымышленные истории, которых у него было, что волос на голове.
Отправляться в Париж в то время было затеей рискованной. Правительственные войска пристально наблюдали за столицей, к тому же повсюду кишели пруссаки. На каждом шагу Рембо рисковал попасть в руки патруля и быть задержанным как подозрительная личность. Пробираясь однажды ночью через лес Вилле-Котре, он не на шутку перепугался: несколько лошадей галопом пронеслись в его направлении, он едва успел спрятаться за дерево. Это были немцы, которые забавлялись тем, что устраивали ночные скачки3.
До Парижа Рембо добрался предположительно 23 или 25 апреля. На заставе он гордо объявил, что пришел пешком из Арденн. Ему крикнули «ура!» и, поскольку у него не было денег, тотчас же организовали среди караульных «сбор пожертвований». По кругу пустили шапку, в нее накидали 21 франк 13 су. Чтобы показать, что он умеет жить, Рембо тут же поставил выпивку всей честной компании.
Его отвели в Вавилонскую казарму[53], бывшую казарму французских гвардейцев. Там Рембо был прикомандирован к отряду вольных стрелков, вероятно, это были Парижские вольные стрелки4.
Какова была общая ситуация вокруг Парижа? Версаль-цы готовились к генеральному штурму, и поэтому ничего не происходило. Обе стороны наблюдали друг за другом и посылали шпионов. Несколько случайных стычек имели место у Ванв и Исси, в то время как форт Нейи в связи с перемирием был временно оставлен в покое. Все улицы были перегорожены баррикадами, повсюду висели белые плакаты с короткими приказами. Единственная демонстрация была устроена франкмасонами на Елисейских Полях. Но невооруженным глазом было видно, что это кажущееся спокойствие готово в любой момент окончиться взрывом. Париж напоминал осажденный в декабре 1870 года Мезьер. Налицо были все признаки надвигающейся катастрофы: милосердные граждане, едва надев сапоги и пояса с портупеями, стали жестоки и холодны как камень; в сознании унтер-офицеров смешались понятия «власть» и «насилие»; солдаты шатались кто где; дисциплины не было и в помине.
В казармах царил невообразимый беспорядок. В одной и той же части были вперемешку собраны солдаты расформированных за братание с народом полков, солдаты национальной гвардии, моряки, зуавы. Не было никакой возможности ни обмундировать их, ни вооружить, ни даже раздать им одеяла.
Итак, в одно прекрасное утро Рембо проснулся в окружении грубых мужланов, покрытых татуировкой и, как и он, добровольно приговоривших себя к смерти. Казарма насквозь пропахла табаком и сивухой.
Заняться солдатам было нечем, оставалось только ждать приказов. Поскольку покидать казарму не запрещалось, наш поэт не лишал себя этого удовольствия. Позднее он рассказывал Делаэ, как подолгу бродил по городу в компании одного бывшего солдата 88-го пехотного полка, к тому времени расформированного. Этот солдат был малый весьма неглупый, мечтатель и идеалист. Впоследствии его, должно быть, расстреляли, как и всех, кто был схвачен и опознан. Возможно, Рембо, бесцельно слоняясь, именно тогда познакомился и с Жаном-Луи Фореном, хотя не исключено, что он уже встречал его в мастерской Андре Жиля, у которого Артюр был во время предыдущего визита в Париж. Берришон отмечает, что Рембо завязал знакомство с Фореном совершенно случайно5, и Фернан Грег подтверждает это в своих воспоминаниях («Золотые годы»): «Он (Форен) рассказывал мне о своей юности, когда носил прозвище Гаврош. Во время Коммуны Форену, по его словам, было совершенно нечего делать, и он слонялся по бульварам с Рембо; им еще интересовался какой-то священник, Форен забыл, как его звали».
Уместно в этой связи вспомнить об одном неправдоподобном рассказе Делаэ, касающемся девушки из Вилле-Кот-ре, о которой шла речь выше. Рембо, к своему большому удивлению, будто бы заметил ее однажды в толпе и решил, что она приехала в Париж за ним, но она якобы тут же исчезла и больше он ее никогда не видел. Эта воображаемая встреча явно сочинена в довесок к истории, произошедшей в феврале-марте; обе известны только в изложении Делаэ. Не будем заострять на них внимание.
Но Рембо не только «слонялся», он работал. Именно в столице он написал «Парижскую военную песню» и так называемую «Коммунистическую конституцию». Она утеряна, но известно, что в июле ее довелось прочесть Делаэ. «Конституция» Рембо — утопическая мечта: деньги отменены, центральная власть упразднена, коммуны независимы, коммунары сами выбирают себе начальников, которые наделены лишь временными и ограниченными полномочиями, референдум — основа исполнительной власти.
Довольно скоро развязная солдатня, с которой он проводил дни и ночи, стала вызывать у Рембо глубочайшее отвращение. Общаться с этим сбродом было выше его сил. Реакция отторжения была настолько сильной, что не оставила никаких следов от высоких патриотических чувств; веру в революцию он потерял. Рембо трижды менял название стихотворения, в котором выразил то, что пережил в Париже: «Погубленное сердце», «Сердце паяца», «Украденное сердце». Вот именно: смерть, фарс, кража. Его погубили, над ним посмеялись, у него украли мечту: