Полная ненависти гримаса делала Артюра в самом деле похожим на «Сатану в юности», как его называл Верлен.
На стенах и скамейках города Рембо писал мелом: «Смерть Богу!» Когда он случайно встречал священников, с его губ неудержимо срывались злобные оскорбления. Рембо доходил до того, что бросал в них вшей, которых специально для этого разводил в своей шевелюре9.
Другими жертвами его всеразъедающей желчности стали учителя Эрнеста Делаэ. Преемнику Изамбара, Анри Перрену, Артюр отправил шутливое послание, якобы написанное дядей вышеупомянутого Эрнеста из Ремильи-ле-Поте. Но Дедуэ тотчас опознал по стилю автора письма. Чтение послания в классе привело учеников в исступленный восторг.
Этот Перрен был «красный», радикал-активист. Он написал политический памфлет «Бич», вызвавший скандал на родине автора, в Нанси. После окончания пасхальных каникул он оставил коллеж, чтобы занять вместе с Деверьером должность редактора в новой ежедневной газете «Северо-Восток», ее первый номер вышел 1 июля 1871 года. Для Рембо это была новая и реальная возможность стать журналистом. Он, недолго думая, отправил Перрену через коллежского консьержа несколько стихотворений. Юмор в этих стишках был вялым и вымученным. Одно стихотворение описывало страх бакалейщиков перед наступлением «красных». Другое представляло собой монолог бывшего солдата-патриота, который клялся своими изуродованными конечностями, что помешает работе нового органа прессы.
Перрен, сочтя эти пародии дурновкусием, запретил консьержу впредь принимать писания «молодого человека с длинными волосами».
С преемником Перрена, Эдуаром Шаналем, Рембо также несколько раз пытался сыграть какую-нибудь шутку, но как отреагировал Шаналь, неизвестно. Во всяком случае его имя, как и имя его предшественника, наш поэт обрек на проклятие. «К чёрту Перрена!» — повторяют в своих письмах, как «Отче наш», Рембо и Верлен — последнему показалось забавным вступить в эту игру10.
Следующей мишенью — и это вполне закономерно — стал шарлевильский библиотекарь, Жан-Батист Юбер, бывший преподаватель логики и риторики в коллеже. Юбер был автором неплохих работ по истории Арденн.
Библиотека, в которой часто бывал Рембо, располагалась в здании бывшего монастыря, которое находилось по соседству с коллежем. Почти каждый день, дожидаясь открытия библиотеки, Рембо ходил взад-вперед перед коллежем, довольный тем, что шокировал папашу Дедуэ своей перевернутой вниз трубкой, недопустимо пышной шевелюрой и вызывающими гримасами. Потом Артюр проникал в храм папаши Юбера, который с большим трудом переносил мальчишек, нарушавших его покой. Так, например, Луи Пьеркена, ученика второго класса, Юбер выгнал однажды за то, что тот осмелился попросить «Сказки» Лафонтена. С тех пор старого ворчуна называли не иначе, как «Юбер — выгребная яма». Можно смело предположить, что он и Рембо не одарил своим расположением, ведь Артюр постоянно мозолил ему глаза, роясь в каталогах и в «свободном доступе», он вечно был недоволен, без конца требовал новых книг — как назло именно тех, которые стояли на самых дальних полках, покоясь под слоем вековой пыли. Это были трактаты по колдовству, оккультным наукам11 или романы, сказки, стихи фривольного содержания (Ретиф де ла Бретонн, «Сатирический Парнас» и т. п.). В конце концов постоянным посетителям библиотеки так надоел этот неугомонный и ненасытный школяр, что в один прекрасный день папаша Юбер проявил строгость и выставил Рембо за дверь: если он так жаждет знаний, пусть идет в соседнее здание (коллеж) и читает там авторов, которых изучают в его возрасте: Гомера, Цицерона, Ксенофонта, Горация, но пусть оставит в покое людей, пришедших в библиотеку работать.
Ни Юбер, ни посетители библиотеки — все эти «сидящие» — не подозревали, что юный нарушитель спокойствия в июне 1871 года пригвоздит их к позорному столбу:
Рембо, изгнанный из библиотеки и по-прежнему сопровождаемый Делаэ, прогулы которого он всячески поощрял, возобновил прогулки по окрестностям. Там он давал волю своему сарказму и черному юмору.
Однажды, когда Рембо и Делаэ шли мимо конных заводов Мезьера, переделанных в санитарный пункт, они увидели за колючей проволокой несчастных калек в длинных шинелях. Все они были очень больны, у иных были ампутированы ноги или руки. Калеки едва передвигались между деревянными бараками. Апофеоз проигранной войны! Поразительное сходство с морским отливом! Делаэ не мог удержаться и не высказать своего возмущения:
— Побежденный народ столь же достоин почитания, сколь и народ-победитель. Почему же люди, дарившие этим солдатам цветы, вино и ласку, отворачиваются от них, как от каторжников, именно теперь, когда они попали в беду?
«Бессердечный» Рембо ответил, что это вполне естественно:
— Эти люди были лишь орудием падшего режима. Пока считали сильными, их чествовали. А сейчас, когда они носят больничные колпаки, когда они наполовину околели, что, по-твоему, с ними делать?
В другой раз они присутствовали на немецком военном параде на площади Префектуры. Делаэ любовался выправкой и безукоризненной дисциплиной войск.
— Ах! — вздыхал он. — Эти люди намного нас превосходят!
Рембо подскочил, как ужаленный:
— Они во многом нам уступают! Они скоро подавятся своей победой! Слава отравит их, они обрекут себя на железную дисциплину ради сохранения своего положения, добычи и роста своего авторитета. А в конце концов какая-нибудь коалиция растопчет их, как это было с Наполеоном, который был наказан за то, что посмел разрушить надежду, родившуюся во время Великой революции. Бисмарк ничуть не умнее Наполеона: играя на тщеславии своего народа, он приведет его к самоубийству.
«Остроконечные каски» проходили мимо строевым шагом.
— Нет, ты посмотри на этих болванов, осоловевших от победы, и скажи мне, разве мы не лучше их?12
И все-таки, несмотря на тяжелое время, они все еще оставались обыкновенными озорными мальчишками. Однажды Рембо и Делаэ подошли к мезьерской церкви; в ней ремонтировали колокольню. Вдруг ребята заметили, что низкая боковая дверь, обычно запертая, открыта. Недолго думая, они вошли и вскарабкались наверх по обнаружившейся внутри узкой лестнице. На самом верху, пока Делаэ бережно прикасался к огромным колоколам и пытался разобрать латинские надписи, выгравированные в бронзе, Рембо заметил в углу чердака один предмет… Скажем так: вероятность его появления именно здесь была ничуть не больше вероятности появления распятия в аду. Это был великолепный пузатый ночной горшок из белого фарфора; вероятно, его принесли сюда во время осады для часовых и забыли. Через две минуты несчастный предмет, описав в воздухе изящную дугу, ударился о землю и разбился вдребезги. Давясь от смеха, они увидели, как один прохожий остановился, подобрал осколок фарфора, внимательно рассмотрел его и, озадаченный, вопросительно уставился на небо…
— Только бы это был не Дедуэ, — сказали хором Делаэ и Рембо.
Чтобы отвести беду, Рембо мигом написал на звукоотражающих пластинах на краю окна следующее восьмистишие (приводится Делаэ по памяти):