В этой напряженной обстановке в конце января 1872 года состоялся традиционный банкет «Озорных чудаков». В тот вечер все собрались в одном ресторане в квартале Сен-Сюльпис, на углу улицы Вьё-Коломбье и улицы Бонапарта (здание сохранилось до наших дней). Как обычно, после плотного ужина в комнате, пропахшей коньяком и сигарным дымом, вместо десерта читали стихи.
Настроение у Рембо было хуже некуда. Кроме неприятностей личного плана, перед ним маячила перспектива вести жизнь мелкого, никому не известного поэта, и прозябать в нищете без малейшего шанса эту жизнь изменить.
Что обычно читали на этих вечерах? Жан Ришпен привел несколько примеров: «Мой осел» Леона Кладеля22 и «Лев» Огюста Кресселя. По свидетельству Верлена, Крессель в тот вечер читал свой «Сонет битвы»23. Вдруг с другого конца стола послышался голос — голос Рембо, — который все яснее и яснее добавлял после каждой строчки звучное «Дерьмо!».
— Дерьмо! Дерьмо! Дерьмо!
Ему крикнули, чтобы он замолчал, — он стал орать вдвое громче. И этим добился всеобщего возмущения.
— Урод недоделанный! — закричал Кариа, поднимаясь с места.
— Ты, мерзкий фигляр! — поддакнул Эрнест д’Эрвильи.
Рембо непристойно выругался ему в лицо. Высокий и сильный Кариа схватил смутьяна и выволок на улицу. В зале воцарилось прежнее спокойствие, но Рембо решил дождаться окончания вечера в прихожей, рядом с гардеробной. Увидев выходящего Кариа, он набросился на него, размахивая своей тростью-шпагой24. Кариа увернулся-от удара и, стиснув зубы, пробормотал: «Ничтожный хам!..»25 Он все же был легко ранен: трость оставила царапины на руке и в паху. Можно представить себе всеобщее волнение. Появился Верлен, сломал о колено трость-шпагу (которая наверняка принадлежала ему самому) и попросил Мишеля де Лэя отвести Рембо домой, на улицу Кампань-Премьер.
Известие об этом происшествии облетело весь Латинский квартал. Форен сформулировал «мораль сей басни» и записал ее на эскизе портрета Рембо, где тот был изображен сущим ангелом: «Не трогай дерьмо, оно и вонять не будет». Говорят, что Кариа уничтожил негативы фотографий «своего убийцы». Что касается Верлена, то ему сообщили, что он по-прежнему желанный гость на заседаниях клуба «Озорных чудаков», но дружка своего с собой пусть больше не приводит.
Между тем картина Фантен-Латура не была закончена: оставалось написать портрет Альбера Мера. Мера, возмущенный произошедшим инцидентом, предупредил художника о том, что не хочет быть изображен на одной картине с человеком, который обесчестил себя недопустимыми хулиганскими выходками. Этот выпад был направлен как против Рембо, так и против Верлена, которому не хватило смелости осудить Артюра. «Я был раздосадован, может быть, даже чувствовал отвращение, короче, я был очень зол на своего самого дорогого друга за то, что он не вмегпался, вот и все, — писал Мера 14 сентября 1900 года Эрнесту Рено. — Я теперь сожалею, что не изображен на той красивой картине рядом с друзьями; ведь там было место специально для меня»26.
В «Дневнике» братьев Гонкуров есть следующая запись от 18 марта 1872 года: «Там [в мастерской Фантен-Латура]…на мольберте стоит огромная картина, где представлен апофеоз парнасцев […]. В центре картины зияет пустое место, ибо, как нам наивно сказал художник, кое-кто не пожелал фигурировать рядом с собратьями, которых считают сутенерами и ворами»[85].
Фантен-Латуру пришлось вместо отсутствующего Мера изобразить букет цветов. На выставке, открывшейся 10 мая 1872 года, картину приняли с веселым любопытством: все эти господа не очень-то были известны широкой публике. Карикатурист Стоп на рисунке в газете «Журналь Амюзан» от 1 июня 1872 года в шутку заменил головы поэтов собачьими мордами. В журнале «Художник» Дюбо де Пекиду говорил, что Фантен-Латур превзошел самого Рембрандта. Рембо никто не уделил особого внимания. Но Теодор де Банвиль был выше злопамятства; в «Насьональ» от 16 мая он написал: «Рядом с ними г-н Артюр Рембо, совсем молоденький, можно сказать, ребенок-ангелочек; его прелестная головка будто бы удивляется запутанной взлохмаченности собственных волос. Этот юноша однажды спросил меня, не пришло ли время упразднить александрийский стих».
Тем временем отношения Рембо с Верленом зашли в тупик. Матильда отказывалась возвращаться. Все шло к официальному разводу. Тогда, по совету матери, отчаявшийся Верлен в слезах пришел к Рембо умолять его сжалиться над ним и уехать… хотя бы на время, ибо присутствие Артюра в Париже было единственным препятствием для необходимого во всех отношениях примирения.
В глазах Рембо это было доказательством того, что, оказавшись перед выбором, Поль предпочел гнусную жизнь обывателя священной миссии, предписанной ему судьбой: стать Ясновидцем. Какой удар! Какое жестокое разочарование!
Чего только не наслушался Верлен в тот день! Он — всего лишь презренный трус, не способный отказаться от комфорта, пресмыкающийся перед женой, мальчишка, заискивающий перед тестем…
Поль все стерпел; он умолял, плакал, давал новые обещания: да, однажды он освободится от цепей, сковывающих его, но сейчас нельзя допустить, чтобы разгорелся скандал, нужно переждать бурю, затаиться на время; плод еще не созрел, но в один прекрасный день он сам упадет с дерева. Так как Рембо наотрез отказывался вернуться к матери, было найдено временное решение проблемы: он уедет на несколько недель в Аррас (к одному из друзей Верлена? к его родственнику? просто остановится в гостинице?) и останется там до тех пор, пока все не успокоится. Как только удастся усыпить бдительность недоброжелателей, Артюра известят, и он сможет вернуться.
По словам Берришона, в то время г-жа Рембо получила анонимное письмо, в котором говорилось о скверном поведении ее сына в Париже. В письме ее просили срочно вызвать Артюра домой. Это письмо так соответствовало настроениям Верлена, что нельзя удержаться от предположения, что он сам его и написал.
Вероятно, Рембо получил из Шарлевиля категорическое требование вернуться домой, может быть, мать даже угрожала в случае неповиновения обратиться в полицию; именно это, видимо, и заставило его наконец уехать в Аррас. Точно о его пребывании там ничего не известно; Матильда читала переписку мужа с Рембо, относящуюся к весне 1872 года, и говорит, что Артюр действительно некоторое время был там. Артюр покинул столицу, ненавидя всех и вся, полный решимости жестоко отомстить за себя и за унижение, которое ему пришлось пережить.
Примечания к разделу
1 Позднее, в своих клоунских десятистишиях, которые Верлен называл «коппейки», он будет пытаться имитировать этот акцент[86], но у него на самом деле получается смесь из арденнского, шампаньского и артуанского акцентов на манер речи Онезима Бокильона; в 1875–1880 гг. было модно так говорить.
2 П. Верлен, «Nouvelles notes sur Rimbaud», la Plume, 15–30 ноября 1895 г.
3 О Верлене и Петрюсе Бореле см. Жорж Заэ, la Formation littéraire de Verlaine, c. 294.
4 Это письмо хранится в Бордоской библиотеке и было впервые опубликовано Жаном де Мопассаном в 1923 г. в Revue philomathique de Bordeaux et de Sud-Ouest.
5 П. Верлен, les Beaux-Arts, номер от 1 декабря 1895 г. В своей статье о Альбере Мера в «Людях современной эпохи» Верлен говорит, напротив, что тот остался холоден, узнав о приезде Рембо в Париж.
6 Ср. наше исследование рукописей Рембо в Etudes rimbaldiennes, том II, Minard, éditeur à Paris.
7 Свидетельство Шарля Бомона в Mercure de France, 1 октября 1915 г.