Пиши мне к Гаврошу и рассказывай, что я должен делать, как должна быть устроена та жизнь, которую ты хочешь вести вместе со мной, о радостях, муках, лицемерии, цинизме, которые нам понадобятся: я весь твой, весь ты — знай это! Об этом — Гаврошу.
Твои «письма страдальца» — по адресу моей матери, но чтобы там не было ни единого намека на какое бы то ни было свидание.
Последний совет: как вернешься, сразу бери меня, чтобы ничто не смогло нас разлучить. У тебя это очень хорошо получится!
Осторожно:
Сделай так, чтобы по крайней мере в течение некоторого времени ты выглядел не так ужасно, как раньше: свежее белье, чистка обуви, причесывание, короче, ничего необычного. Это необходимо, если ты хочешь реализовать свои жестокие планы. Если понадобится белошвейка и т. д. — скажи мне.
Планы эти, кстати, если ты их реализуешь, принесут нам пользу, потому что «одна важная особа в Мадриде» в них заинтересована4 — поэтому security very good[96]!
Теперь — привет, свидание, радость, ожидание писем, ожидание Тебя. — Мне этой ночью приснилось: сначала Ты — мучитель детей, потом Ты — весь выголденный (Примечание: По-английски вызолоченный. Я забыл, что ты знаешь этот язык хуже, чем я). Смешно, не так ли, Ремб!
Прежде чем запечатать это, я хочу дождаться Гавроша. Придет он или нет? До встречи через несколько минут!
Четыре часа дня.
Гаврош пришел. Потом снова поговорим о приличном и безопасном жилье. Он тебе напишет.
Твой старина П. В.
Все время пиши мне из своих Арденн.
Буду писать тебе все время из моего дерьма.
Почему бы не послать к черту Реньо5?
По этим письмам можно проследить путь, который за несколько недель мысленно прошел Рембо: от оскорбительной злобы до нетерпения наконец предпринять то, что Верлен называл — не зная, насколько был прав — их «крестным путем». На это его подталкивало также страстное желание отомстить: он вернется с поднятой головой, он поиздевается над женщиной, которая выгнала его с позором. Он снова будет властвовать над ее мужем, он заставит его бросить все и пойти за ним на край света.
Весьма вероятно, что в своем последнем письме Верлен намекал на субботу, четвертое мая, так как в тот день ночью он вернулся домой пьяным, вырвал сына из рук жены и увез его к матери. Спустя три дня разыгралась редкая по своей жестокости сцена: взбесившись, Верлен ударил Матильду по лицу и попытался поджечь ей волосы. Это означало, что перемирию пришел конец.
Именно тогда его отношения с Рембо приняли новый оборот: они перестали быть платоническими. Вот почему Верлен в своем сонете «Поэт и Муза», написанном в 1874 году и посвященном легендарной мансарде на улице Кампань-Премьер, попытался отвести от себя подозрение, которое многим приходило на ум. Что же, еще недавно это было чистой правдой.
Но в сонете «Способный ученик», написанном в мае 1872 года, он, наоборот, все признает6. Рембо выполнил его просьбу: «Как вернешься, сразу бери меня…»
Трудно согласиться с Андре Фонтена, когда он утверждает, что в этом сонете речь идет о витраже, где архангел Михаил изображен сраженным — но лишь на время — дьяволом.
Все указывает на то, что Верлен переживал тогда что-то неслыханное. Небезынтересно будет отметить, что в 1874 году, когда Верлен пережил в тюрьме «мистический опыт», он был так же глубоко взволнован и, описывая этот опыт, использовал ту же интонацию и те же слова.
Все вышесказанное хорошо вписывается в логику характеров наших героев. У Верлена гомосексуальные наклонности впервые проявились еще в коллеже (говорят, что его пытался изнасиловать его друг Люсьен Виотти); но он вынужден был подавлять свои чувства. Встретив Рембо, он переступил все преграды.
У Артюра, напротив, не было к этому склонностей, но он согласился на «разумную разнузданность во всем», ведь она являлась одним из ключей к Ясновидению. Отдавшись Верлену, он преследовал две цели: мстил Матильде («Я изменил жене, но странною изменой», — признается Верлен Жюлю Ре7) и усиливал влияние на своего слабовольного друга, держа его таким образом в своей власти. Такая любовь была порочной, но это никак не повлияло на его решение; он остался хладнокровным и сохранил ясность мысли. «Так я влюбился в свинью»[97], — напишет он в книге «Одно лето в аду»; в другом месте книги: «К тому же мне нужно помочь и другим [стать Ясновидцами. — Прим. авт.] — это мой долг. Хотя все это не очень-то весело, душа моя…»[98]
Его долг… Можно подумать, мы слышим голос его матери. «Долг» было ее любимым словом.
«Крестный путь», обещанный Верленом, на самом деле предстояло преодолеть Матильде. Семейные ссоры на улице Николе становились все более жестокими.
Рембо поселили в мансарде на улице Месье-ле-Пренс — вероятно, в доме 41, в гостинице «Восток» — но скорее всего это был чердак старого заброшенного дома, где ютились люди без определенных занятий, а бедные художники устраивали себе мастерские. Это была довольно странная публика. Там можно было встретить Жолибуа, художника по прозвищу «Яблоко», потому что он всегда рисовал яблоки; Кретца, бородатого эльзасца, миниатюриста и оформителя церквей; Рауля Поншона, знаменитость из Зютического кружка, автора застольных песен, человека, соорудившего себе комнату из ящиков. Там видели и Форена, если верить одному из его биографов, Кунстлеру. Впервые Жан Ришпен встретился с Рембо именно у Жолибуа, по крайней мере он так утверждал, но память изменила ему — он говорил, что мастерская Жолибуа находилась на улице Сен-Жак.
Можно предположить, что наш необщительный арден-нец, относившийся к живописи презрительно, не пришелся по душе этой компании.
В прошлом месяце, — пишет он в июне Делаэ, — узенькое окошко моей комнаты на улице Месье-ле-Пренс выходило на сад лицея Людовика Святого. Под окном росли огромные деревья. В три часа утра можно было гасить свечу. На деревьях пели птицы: ночь прошла. Я закончил работать и смотрел на деревья, на небо, которое в эти первые утренние часы казалось немного загадочным. Я видел спальни лицея, там царила тишина. Но вот уже потихоньку начинали доноситься отрывочные, звонкие, милые сердцу звуки: это по бульварам провозили тележки. — Я курил свою чудную трубку и плевал на крышу, ведь я жил в мансарде. В пять часов я спускался, чтобы купить хлеба: пора. На улице одни рабочие. Для меня это было время напиться в каком-нибудь кабаке. Я возвращался, ел и около семи часов, когда из-под черепицы выползали погреться на солнышке мокрицы, ложился спать. Первое летнее утро и декабрьские вечера — вот что мне всегда очень нравилось здесь.
Жена пригрозила Верлену, что за малейшую провинность снова подаст на развод, и он присмирел. Каждое утро Поль отправлялся на службу в страховое общество «Ллойд Бельж», а в семь часов послушно возвращался к тестю и теще на ужин.