Рембо же ко всей этой затее отнесся несерьезно и заснул в цилиндре на стуле в углу мастерской — таким его и изобразил Регаме. Верлен, в свою очередь, взял карандаш и набросал веселую сцену: на террасе Академии Абсента на улице Сен-Жак продавщица цветов пытается обольстить Ка-риа. Он ей показывает, крутя пальцем у виска, на ангелочка Рембо, который возлагает на его голову венец, в то время как слева двое парнасцев (Леконт де Лиль, Катулл Мендес) как будто замышляют черную месть.
Вот наши два лондонца устроились в особняке XVIII века; раньше там жили достойные люди, а теперь сдавались внаем меблированные комнаты. Верлен и Рембо были заняты целыми днями: они бегали по всему «невероятному городу», вели нескончаемые беседы с коммунарами, которые встречали Верлена как своего (не он ли во время восстания работал начальником отдела печати в мэрии?). Из них назовем, кроме Эжена Вермерша, Жюля Андриё, очень умного, образованного человека, Пьера-Оливье Лиссагаре, автора «Истории Коммуны», Камиля Баррера, сотрудника газеты «Общественная жизнь», полковника в отставке Матусевича… Эта небольшая группа людей была очень активна, она организовывала лекции (две из которых провел Верлен) и доклады, издавала газеты. Но скоро Поль перестал принимать во всем этом участие, потому что всюду чуял дух осведомителей, а Рембо и он сам как раз очень хотели, чтобы полиция ничего о них не знала — за ними на самом деле постоянно следили. Поэтому они предпочитали бродить по улицам, им нравилось наблюдать за происшествиями, демонстрациями. На каждом шагу их смешили местные особенности: женщины в красных шалях, чистильщики сапог, негры, кучеры (Рембо нарисовал одного в романтическом широком плаще), пьяницы, нищие, проститутки и т. д. Естественно, они посещали, по мере возможности, пабы, кофейни и театры, где смотрели оперетты на английском, «Морковного короля» или «Выколотый глаз» Эрве, произведения Оффенбаха и, вероятно, несколько пьес Шекспира. Они побывали на международной выставке в Кенсингтонском саду, в центре которого находился огромный, под стать Колизею, Альберт-Холл; видели знаменитый Хрустальный Дворец из стали и стекла в пригороде Сиденем. Эти странные и величественные памятники индустриальной цивилизации, находящейся в своем расцвете, — там жили «духи», на которых «охотился» Рембо: им посвящено стихотворение «Города»3 из «Озарений», и Ундервуд несомненно прав, полагая, что «жаркий аквариум» в стихотворении «Bottom» — это освещенный газом аквариум в Хрустальном Дворце, «чудо науки», как о нем тогда говорили, а на самом деле приманка для посетителей4. Их жизнь была сплошным праздником: они присутствовали на живописном дефиле манекенов на празднике Гая Фокса, на церемонии вступления в должность лорд-мэра Лондона, посетили музей восковых фигур мадам Тюссо, «Тауэр сабвэй» (туннель под Темзой), видели фейерверки и фонтаны с подкрашенной водой. Рембо был поражен и воодушевлен индустриальным прогрессом, жизненной силой, верой в будущее целой нации, без всякого сомнения, первой в мире. И все это происходило в одновременно нежном и варварском окружении, под «серым хрусталем небес».
Причудливый рисунок мостов, то прямых, то выгнутых дугой, то пологих или стоящих под углом к первым, и отражения этих фигур в светлой воде обводного канала кажутся столь легкими и удлиненными, что берега оседают под тяжестью соборов и уменьшаются в размере. На некоторых мостах еще теснятся лачуги. На других взлетают сигнальные вышки, дрожат в тумане хрупкие парапеты. Минорные аккорды наплывают и тают, с берегов доносятся звуки струн.
Мелькнет красная куртка или какое-то платье, сверкнет трубная медь. Что это — народные песни, отголоски светских концертов, городских оркестров? Серо-голубая вода широка, словно морской пролив. Белый луч, упавший с небесной выси, роняет занавес на эту комедию [120].
Верлен, не писавший ничего уже два года, по примеру своего друга снова взялся за перо. Начиналась поэтическая эра, эра Ясновидения. «Романсы без слов», озаренные нереальным английским светом, выражают нежную меланхолию и приятные сожаления.
Но от поэзии до реальности далеко, и скоро их беспечной жизни наступит конец. Жена Верлена подала в канцелярию гражданского суда прошение о раздельном проживании и раздельном владении имуществом, пока не будет решено дело о разводе. Она приводила в свою пользу десять доводов, как-то: ее муж часто напивался пьян и жестоко с ней обращался, он неожиданно сбежал, странно вел себя в Брюсселе и т. д. Он, вероятно, не хотел придавать этому никакого значения, но ему постоянно приходили разные официальные бумаги, которые беспокоили его все больше: повестка для него одного, повестка в суд обоим супругам — рассмотрение возможности примирения, потом постановление от 13 октября, по которому Матильде разрешалось проживать у своих родителей, а Полю запрещалось «посещать означенный дом», решение прокурора о назначении алиментов в 1200 франков в год с немедленной выплатой 1000 франков и т. д.
Все это приводило Верлена в ярость, он потерял хладнокровие: он даже собирался «набить морду» мэтру Гийо-Сионе, адвокату жены, и созвать суд еще раз, так как у него тоже, кричал он, были «доказательства»! Ему дали понять, что это ни к чему не приведет, что ему надо играть по правилам, если он хочет защищаться в суде. Тогда он нашел себе адвоката, мэтра Перара (его контора находилась на улице Россини). В письме своему другу Лепеллетье от 8 ноября он говорит, что пишет речь в свою защиту, которой развеет в прах «отвратительные обвинения» (в содомии): «В речи я провожу трезвый и ясный анализ той душевной силы, в высшей степени достойной уважения, которая порождает мою симпатию к Рембо, нашу дружбу, верную, глубокую и постоянную, не стану добавлять совершенно чистую — господа, подумайте сами, какие мерзости вы нам приписываете!»
Этот документ, к сожалению, не сохранился: архивы господина Перара были уничтожены в 1919 году. Верлен — неисправимый поэт! — вообразил себе, что подобная исповедь, в которой он представал в самом выгодном свете, может повлиять на судейских крючкотворов и опровергнуть неопровержимые доказательства. С той же целью он собирался написать сборник стихов под названием «Песнь грязной любви», изобличающий вероломство жены и рисующий его мучеником; однако Рембо отговорил его: это показалось ему проявлением дурного вкуса, и потом, сколько можно обращать внимание на эту дуру?
Все эти неприятные обстоятельства, усугубленные приближением зимы, заставили их спуститься с небес на землю; к тому же друзьям не хватало денег — Верлен не мог бесконечно просить у матери, — так что порой они даже нищенствовали, как, видит бог, многие в ту пору в Лондоне: «В притонах, где мы пьянствовали, он (Рембо, «инфернальный супруг» «неразумной девы» Верлена) плакал при виде толпящейся вокруг нищей братии»[121].
Такая обстановка отнюдь не благоприятствовала литературному творчеству, для которого и Рембо, и Верлену нужны были покой и свобода. Друзья прекрасно понимали, что о них, как и об их дерзкой выходке, стали постепенно забывать.
В то же время Рембо продолжает записывать в «Тетрадь Ясновидца» свои ощущения: он делится впечатлениями, рассказывает сны, рисует пейзажи; все это были для него лишь упражнения в стиле — вот почему «Озарения» так бессвязны и фрагментарны. Рембо, вероятно, рассчитывал когда-нибудь объединить эти отрывки в целостное произведение, которое стало бы одной из вершин французской литературы, но подобный труд потребовал бы многих лет жизни в обстановке некоего неизменного благодушия. Он же жил в атмосфере постоянных раздоров. Его отношения с Полем становились все хуже. Терзаемый огорчениями, измотанный угрызениями совести, Верлен постоянно страдал, вздыхал и плакал; он постепенно превращался в ипохондрика. Удрученный Артюр смотрел на него с жалостью: несчастный не мог понять, что он, Ясновидец Рембо — чуждый унынию сверхчеловек, способный благодаря своей воле и энергии перенести любые поражения и насмешки, преодолеть привязанности, стерпеть безразличие. И этот сверхчеловек тащит за собой беднягу Верлена, парализованного ожиданием суда и чувством раскаяния перед женой, ее родителями и малюткой сыном!