На первом этаже находился «диван», в прошлом4 приемный покой дворца, обставленный небольшими диванчиками с подушками на них. Несколько дверей вели в другие комнаты, приспособленные под склады.
Окна комнат, где жили Рембо и Константин Ригас, выходили на площадь. За домом находился небольшой садик с парой цитрусовых деревьев.
В остальном не было даже намека на комфорт: здание находилось в весьма плачевном состоянии как снаружи, так и изнутри. Потолки из тростника были обмазаны землей, которая сохла и постепенно рассыпалась, все кишело тараканами, уховертками, серыми муравьями и другими насекомыми.
Поначалу все шло хорошо. Рембо был доволен. «Климат у нас, — писал он домой 13 декабря 1880 года, — здоровый и прохладный», и добавлял (в письме от 15 января 1881-го), что «местность не лишена приятности». Он обещал даже прислать фотографии, как только прибудет заказанный им фотоаппарат. Свою работу Артюр пытался, по его собственным словам, сделать интересной и прибыльной, продолжая по привычке заказывать специальные каталоги по астрономии, оптике, электричеству, метеорологии, механике и т. д.
И внезапно — кризис, «черная полоса». Письма излучают глубочайший пессимизм: «Я не нашел того, что ожидал найти, и жизнь моя протекает скучно и совершенно бесполезно. Как только накоплю тысячи полторы-две франков, непременно уеду и буду этому весьма рад. (…) Я был бы счастлив уехать прямо сейчас».
Что же произошло?
Во-первых, Артюр не смог приспособиться к окружавшей его жизни: Харар, грязный и зловонный, с улицами, которые кишели нищими, больными и калеками, был мало похож на земной рай. По вечерам из-за комендантского часа запрещалось выходить на улицу, двери домов запирались, и только бездомные собаки устраивали бесконечные драки с гиенами за кусок гнилого мяса или объедки, валявшиеся повсюду.
Кроме того, условия работы также оставляли желать лучшего. Огромная часть времени уходила на крайне сложные бухгалтерские записи, потому что таможенники — «свора псов и негодяев», по словам Рембо, — вели себя просто невыносимо, держали европейцев за свиней и всегда находили, к чему придираться. О том, сколько сил тратилось на договоры о тарифах, транзите, курсах валют и тому подобных вещах, просто умолчим.
Местные жители всеми силами пытались обмануть и обокрасть любого европейца во время бесконечных palabras[194]. Нужно было также остерегаться конкуренции со стороны греков и армян, готовых в любую минуту захватить себе лучшую часть товара у поставщиков. Еще ужаснее одиночество — никого, кто бы мог поддержать интересный разговор.
И наконец, венцом всему стало признание в письме домой, что он «подцепил одну болезнь, не очень-то опасную, если бы не этот климат, благоприятствующий всяким болячкам». Рембо заразился сифилисом, который был здесь весьма распространен; это ужасно его раздражало. Короче говоря, дела шли хуже некуда.
«Я говорю вам «до свиданья» в надежде на лучшие времена и на менее дурацкую работу, а если вам кажется, что я живу, как шейх, то я-то знаю, что живу весьма скучно и отвратительно». Как никогда ему хочется уехать: «В Хараре я ужасно скучаю, и пока что нет совершенно никакой возможности делать здесь то, о чем я мечтал». Мысль о Занзибаре не отпускает его; он готов отправиться куда угодно и «торговать в любых неразведанных районах» (письмо от 4 мая).
В условиях такого ухудшения ситуации — Пиншар тоже заболел — Альфред Барде решил выехать на место вместе с братом своего компаньона, Пьером Мазераном, чтобы навести порядок и наладить работу в филиале.
Накануне отъезда к ним присоединились его высокопреосвященство г-н Торен-Кань, пятидесятилетний епископ галласов, и еще пять монахов-капуцинов, в том числе преподобный Луиджи Гонзага, отец Эрнест и отец Жюльен. Рембо знал, что они должны были приехать — об этом он сообщает в письме от 15 января 1881 года: «В наш город приедет католический епископ. Весьма вероятно, что это единственный католический священник в этих краях».
Итак, небольшим отрядом они вышли в путь 15 марта. На берегу их встретил Хедж Афи, наняв предварительно мулов и верблюдов для перехода по пустыне; из Харара прибыл страдающий от малярии Пиншар. Весьма вероятно, что этот последний подал прошение об отставке; поговаривали также, что он отправился в Египет5 — так или иначе, больше о нем никто ничего не слышал.
Альфред Барде не без удовольствия обнаружил, что дела в новом филиале идут хорошо. Работой Рембо он также был очень доволен: этот работяга старался изо всех сил и бухгалтерские книги содержались в образцовом порядке. «Он отвечал за сохранность склада со всеми товарами, которые закупал для фирмы, — писал Альфред Барде Берришону 1.6 июля 1897 года, — включая шкуры животных, которые выделывали в окрестностях Харара, и спал рядом со всем этим товаром — более или менее он не рисковал ничем заразиться на складе. Надо признать, что он действительно подцепил сифилис — чтобы убедиться в этом, достаточно было взглянуть на его рот. Он предпринимал самые серьезные меры предосторожности, чтобы не заразить нас через посуду — ведь ею пользовались все. Конечно, я пытался лечить его, хотя, может быть, и не всегда так, как мне того хотелось — во время болезни Рембо становился особенно раздражительным, — но вылечить мне его не удалось, несмотря на то, что в Хараре на тот момент находились доктора египетской оккупационной армии и в нашем распоряжении была довольно хорошая армейская аптека»6.
И в самом деле, болезнь наводила Рембо на мрачные мысли. В одном из писем домой (от 25 мая 1881 года) он заявляет: «Увы! Я вовсе не дорожу жизнью, но вынужден буду продолжать мучить себя в будущем, как и сейчас, терзаться и страдать от глупой, но оттого не менее острой боли. Я боюсь, что в этом ужасном климате я сам невольно сокращаю срок своей жизни…(…) А впрочем, разве смогли бы мы в этой жизни хоть несколько лет наслаждаться покоем и тишиной? Счастье еще, что живем один раз, уж в этом можно быть уверенным — чур меня, чтобы такое повторилось».
Альфред Барде и Пьер Мазеран взяли в свои руки управление филиалом, весь персонал которого составляли четыре человека: Рембо, грек по имени Сотирос, Константин Ригас и Хедж Афи.
В июне Рембо смог немного передохнуть и вскоре почти совсем поправился.
Желая, чтобы простили его плохое настроение, Артюр предложил своим патронам отправить его в Бубассу, местечко в пятидесяти километрах от Харара, где, как сообщали, скопились большие запасы козьих и бычьих шкур, которые местные жители не решались вывозить, так как на дорогах было неспокойно — египетская армия, надо сказать, никогда не покидала своих казарм.
«Я уезжаю через несколько дней, — сообщает он в письме от 2 июля, — в область, где не ступала нога европейца, и когда нам наконец удастся выехать, нам предстоит полуторамесячное путешествие, полное невзгод и опасностей, но которое, быть может, принесет немалую выгоду». Для этих целей был собран караван верблюдов, несших тюки с хлопчатобумажной тканью и разнообразными товарами, предназначенными для туземцев.
«Перед тем как отправиться в путь, — рассказывает Альфред Барде, — Рембо обвязал себе голову полотенцем на манер тюрбана, а поверх своего обычного костюма завернулся в красное покрывало — ему хотелось, чтобы его принимали за мусульманина. Этот костюм, который у нас вызывал смех, должен был показаться гораздо менее смешным туземцам, наготу которых едва прикрывали крашеные козьи шкуры или оборванные накидки, такие же грязные, как наши штаны и куртки».
«Рембо вместе с нами потешался над своим нелепым видом, понимая при этом, что красное покрывало, которое придавало восточный колорит его европейскому костюму, могло послужить хорошей приманкой для какой-нибудь шайки грабителей, но ради престижа фирмы ему нужно было, чтобы его приняли за богатого мусульманского купца».
Деревенька Бубасса, состоявшая приблизительно из шестидесяти круглых домов-хижин, была местом бойкой торговли семенами и кожей.