Любопытно, что в целом эту реакцию подтверждает год спустя и сам Белинский: «Появление каждого нового романа г. Загоскина – праздник для российской публики»[34].
В «Искусителе», этом «ярко романтическом» произведении, как оценили его в нашем современном литературоведении[35], бросается в глаза, конечно, гофмановская стилистика. Существует несомненная генетическая связь между бароном Брокеном, приехавшим «погостить» в холодную Москву из теплых, заморских краев, и булгаковским Воландом.
Силу романа, на наш взгляд, ослабляет поспешная морализаторская развязка. Бесспорно и другое обстоятельство – отрицательные герои, конечно, против воли автора получились намного более яркими и живыми, чем герои, выражающие авторское кредо. Так что, как видим, проблема создания положительного героя была камнем преткновения для литераторов во все эпохи.
После повестей на современную тему – «Официальный обед» и «Три жениха» – Загоскин пишет и роман аналогичной тематики – «Тоска по родине» (1839), действие в котором в отличии от повестей происходит большей частью за рубежом.
В 1840-е годы после романа «Кузьма Петрович Мирошев» (1842) начинается определенный спад в творческой деятельности Загоскина, хотя внешне он сохраняет литературную активность. Последними его историческими романами стали «Брынский лес» (1846) и «Русские в начале осьмнадцатого столетия» (1848), а из комедий – «Поездка за границу», «Женатый жених», «Заштатный город». Однако все эти произведения уже не играли заметной роли в текущем литературном процессе.
В чем же причина творческого кризиса даровитого писателя? Во-первых, Загоскин, как и многие российские литераторы того времени, отождествлял образ просвещенной монархии с бюрократическим стилем николаевского самодержавия, и, какими бы высокими патриотическими и духовными идеалами они ни руководствовались, такое непонимание действительности вело их к идейному ретроградству и творческому бессилию. Загоскин не дожил до Крымской войны, впервые так наглядно обнажившей пороки самодержавно-чиновничьего государства, ушел из жизни в 1852 году, не испытав краха своих мировоззренческих иллюзий.
Мы-то теперь знаем, что именно в эпоху Николая I были посеяны семена всех последующих социальных катаклизмов и был упущен последний шанс сблизить Россию с Европой в направлении необходимого общественного и экономического прогресса. Но среди современников Загоскина только единицы понимали соотнесенность николаевского правления с историческим ходом мирового развития. Так что суженное понимание патриотизма Загоскина – не его вина, а его беда. За заблуждения гражданина приходится расплачиваться художнику.
И все же многие упреки в адрес Загоскина нам кажутся преувеличенными и не учитывающими характера самого общества. Примером такой предвзятости может служить мнение журнала «Мир божий»: «Он идеализировал народ, но не народ действительный, которого он не знал, а народ какой-то театральный, народ милых старинных опер и наивных пасторалей»[36]. Конечно, более критический взгляд Загоскина на окружающее усилил бы идейное воздействие его творчества на общество. В защиту Загоскина, правда, скажем, что интуитивно он стремился выйти за рамки официозных концепций и проявить широту взгляда[37]. Поэтому прав был известный исследователь русского романтизма И. И. Замотин, считавший, что, «поэтизируя свою национальную старину с ее внешней и внутренней стороны, М. Н. Загоскин, однако, не впадает в узкий патриотизм и национальную исключительность»[38].
Не исключено: полному раскрытию творческих возможностей Загоскина помешало то обстоятельство, что литературная судьба его сложилась во внекарамзинской традиции и соответственно с большим трудом вписывалась в современный ему литературный процесс. Он не принадлежал ни к пушкинскому кругу литераторов, ни к официозному лагерю «правых демократов» Булгарина и Греча. Не сложились у него отношения и с вождем третьего литературного направления – Николаем Полевым. Хотя, казалось бы, общительный и добродушный нрав Загоскина давал ему возможность быть в центре литературной жизни; да и людей он не чуждался. Недаром в течение четырех лет возглавлял Общество любителей российской словесности. Получив письмо по театральным делам от тогда еще малоизвестного прозаика Р. М. Зотова, Загоскин торопится откликнуться: «Почтеннейший Рафаил Михайлович! Спешу отвечать на письмо ваше – мне и самому весьма приятно возобновить хотя б через переписку прежнее знакомство наше»[39].
Узнав о трагической кончине Пушкина, Загоскин в письме к Вяземскому чистосердечно выражает свое отношение, основанное на понимании истинного значения пушкинского вклада в отечественную культуру: «Я точно оплакиваю вместе с вами Пушкина; я никогда не был в числе его близких друзей, но всегда любил его, как честь и славу моего отечества»[40].
Последним значительным произведением М. Н. Загоскина, снова порадовавшим читателя, стали четыре выпуска этнографически-бытовых очерков «Москва и Москвичи» (1842—1850).
Очевидно, только Загоскин мог написать их, потому что за тридцать лет своей жизни в Москве он настолько сроднился с ней, что стал сам одной из московских достопримечательностей. Его прежняя тоска по Петербургу прошла уже на второй год его московской жизни, и в мае 1822 года он писал М. Е. Лобанову, что «сделался настоящим московским жителем и почти совсем забыл Петербург». А еще ранее в письме к тому же Лобанову Загоскин восторженно восклицает: «Москва – золотой рудник для комических писателей: слушай, замечай, да не ленись писать, а за сюжетами дело не станет»[41].
Действительно, Загоскин полюбил Москву страстной любовью поклонника древностей российских, и в ней раскрылся его талант исторического писателя. Многие литераторы вспоминали, как любил Загоскин водить их по Москве, восхищаясь ее панорамными видами и рассказывая различные старинные истории, связанные с ее достопримечательностями. В одном из своих писем Загоскин сам признавался, что он «тогда только и счастлив, когда может пощеголять своею Москвою»[42].
Критики сразу же заметили все своеобразие этих живых исторических зарисовок и сценок с натуры, своеобразие, обусловленное прежде всего личностью рассказчика. Эти очерки, «рассказанные как один только Загоскин умеет рассказывать, на каждой странице представляют такой разговор, такие характеры, какие нигде кроме Москвы не услышишь и не увидишь»[43]. Рецензент «Библиотеки для чтения» подчеркивал именно глубокое знание автором подлинной, реальной Москвы, с ее особым городским бытом: «Вот где настоящая Москва! Вот где Москвичи!»[44]
Действительно, бросим взгляд на одни лишь названия очерков – «Выбор жениха», «Московские балы нашего времени», «Марьина роща», «Московские фабрики», «Кремль при лунном свете», «Городские слухи», «Английский клуб», «Дешевые товары», «Прогулка в Симонов монастырь» и так далее. Уже по ним складывается яркая и разнообразная картина увлекательного путешествия по этой старинной Москве, которая для нас в основном осталась только на страницах подобных литературных произведений.
В предисловии Загоскин от имени вымышленного московского старожила Богдана Ильича Вельского объяснял побудительные мотивы своего труда: «Я изучал Москву с лишком тридцать лет и могу сказать решительно, что она не город, не столица, а целый мир – разумеется, русский. В ней сосредоточивается вся внутренняя торговля России; в ней процветает наша ремесленная промышленность. Как тысячи солнечных лучей соединяются в одну точку, проходя сквозь зажигательное стекло, так точно в Москве сливаются в один национальный облик все отдельные черты нашей русской народной физиономии».
37
Этим, вероятно, объясняются его столкновения с цензурой. Кроме цензурных придирок к «Аскольдовой могиле» Загоскину пришлось испытать произвол цензоров и в конце своей жизни, когда он вынужден был с горечью писать издателю журнала «Пантеон» Ф. А. Кони: «Я не могу и не должен ничего печатать в Петербурге» (Кони Ф. А. М. Н. Загоскин и цензура // Под знаменем науки. М., 1902. С. 437).