Все неожиданное пугает нас, и дедушка, всю жизнь проработавший пожарным, всегда говорил, что худшая из возможных смертей – смерть внезапная. Дедушка боролся с ней при самых разных обстоятельствах – в пожарах, в авариях и при обвалах домов. Но я помню, как несколько раз он с глубокой грустью рассказывал мне о товарищах, которых потерял, и о том, как продолжал надеяться на встречу, что они вдруг возьмут и войдут к нему в дом.
Томас погиб в аварии 2 января 1972 года. Он ехал на красном мотороллере «веспино», притормозил на светофоре, и о него легонько стукнулась машина сзади. Он потерял равновесие, упал и ударился головой о бордюр.
Он не страдал. Это единственное, что я знаю о смерти Томаса.
Телефон зазвонил во время дневного затишья, около четырех часов. Трубку взял мой дедушка.
Моя мать никогда не рассказывала мне о том дне, а я не знала, как ее спросить, поэтому все обстоятельства, обрамлявшие смерть Томаса, – следующие дни, похороны, жизнь моей матери и бабушки с дедушкой после его гибели, – все это просто испарилось из ее рассказов. Осталось лишь счастье и тоска по нему, а главное – семейная тревога перед всем неожиданным, страх, настигший нас с братом, и вечное напоминание о том, что за избыток счастья приходится платить.
Томас остался в семейной памяти растрепанным мальчишкой, невинным и нежным, первой любовью моей матери, преумножившей счастье и так счастливой пары ее родителей.
Дедушка, который тоже никогда не говорил о смерти Томаса, признался мне, что так и не смог забыть своих погибших товарищей. Много лет он страдал бессонницей, и когда я спросила его, почему он не обратился к кому-то – я сказала «к кому-то», а не «к психотерапевту», – чтобы ему что-нибудь прописали – я сказала «что-нибудь», а не «лекарства», – он серьезно ответил, что это означало бы позабыть их. Постепенно я поняла, что он имел в виду: держаться за боль и печаль – это тоже способ хранить верность мертвым.
Боль была своего рода расплатой, но по большому счету – подарком.
Томас не страдал, так они говорили о его смерти. Но моя мать – моя влюбленная мать, вся жизнь впереди, счастье – калейдоскоп возможностей, Париж, Барселона, – она-то наверняка страдала. Ну или так мне кажется.
Но вот настал момент, когда ее страдания прекратились, или она о них позабыла, или решила спрятать свою печаль туда, где не будет постоянно о нее спотыкаться. В старый чемодан, где уже лежало зеленое платье с золотыми пуговицами; пуговицы пооблупились, из-под лака проглядывала пластмасса.
Несколько месяцев спустя после гибели Томаса жизнь, как это бывает, преподнесла ей компенсацию: сев в автобус, она посмотрела на одного из пассажиров, а тот посмотрел на нее. Глаза у него были небесно-голубые.
Да, она потеряла Томаса, но что, если?..
Бабушка с дедушкой продали дом в Л’Аметлья-де-Мар и купили другой участок, куда менее солнечный, на Коста-Брава. Там стали проводить летние каникулы мы с братом в напрасной надежде на летнюю историю любви.
Та роковая случайность, жестокая, бессмысленная гибель юноши, еще почти ребенка, превратилась в чудовищное предупреждение. Не полагайся чересчур на то, что имеешь: как бы оно ни сияло, как бы ни заливал жизнь – твою жизнь! – его ослепительный свет, оно может исчезнуть в один миг.
Время никого не щадит. Как и забвение.
А стихотворение Адама Загаевского кончается так:
Они плавали среди звезд, их движения были медленны, будто танец в условиях невесомости, будто ритуал. Казалось, они благословляют воздух или тянутся к чему-то невидимому, что раз за разом от них ускользает.
Они ушли далеко, куда дальше, чем любой из нас, и несли на себе печать проклятья – невозможности вернуться полностью, как будто какая-то их часть так и осталась там, а вернулась на Землю лишь их копия, причем неполная.
Я уже не помню, почему влюбилась в них. Иногда я думаю, может, из-за этой медлительности, из-за того, как они парили в невесомости, одновременно были там и не были. А может, из-за того, что́ я угадывала в них, из-за торжественности, которую они излучали, перепрыгивая с пригорка на пригорок в своих белых скафандрах. В белых скафандрах, которые еще сильнее отделяли их от мира, пряча за сотней слоев, за которыми не угадывалось ни кожи, ни реальности.
Я видела кадры, которые годы спустя стали казаться комичными: как они едут на лунном автомобиле по лунной пыли. Никакого пейзажа там не было, лишь абсолютная тьма, небо, раскинувшееся черным плащом, и жесткая серая пыль, по которой катился неуклюжий и великолепный автомобиль с золотой антенной, напоминавшей перевернутый зонтик. Антенна эта наводила на мысли о Мэри Поппинс, которая вот-вот улетит, но только куда, ведь вокруг лишь кромешная тьма.