Мой отец был героем.
Он был астронавт и жил в Хьюстоне с самого моего рождения. Эта ложь сделала меня самой популярной девочкой в классе. Она начала разваливаться в тот день, когда моя мать по телефону договорилась о встрече с моей классной руководительницей, и окончательно рассыпалась пару дней спустя, когда моя мать вернулась домой после этой беседы, села на диван, достала рисунок и спросила:
– Кто это, Жауме или папа?
Папой она называла держателя официального титула отца, своего мужа и отца моего брата Марка, рожденного в 1988 году. Скафандр позволил мне не изображать светлых волос моего отца, так что астронавт удовлетворил всех.
– Жауме.
– Что я сделала не так? Почему ты целых два года рассказываешь всем в школе, что Жауме – астронавт?
Я промолчала.
– И что он живет в Хьюстоне с твоей бабушкой и собакой? Что еще за бабушка, что за собака? Бабушка твоя живет на улице Корсега. Господи ты боже мой…
Я молчала. Я не стала рассказывать ей, что еще нарисовала маленькую круглую луну, всю в дырках, как кусок сыра, потому что луна напоминала мне о ней, о моей матери. И что комок, паривший между луной и моим отцом, представлял собой не что иное, как попытку изобразить маленького астронавта, меня. Это была первая и последняя моя попытка высказаться о моей семье, использовать это выражение, канувшее в небытие.
Я изобразила их обоих, отца и мать, на рисунке, полном тайн и отсылок. Это было все, что я могла создать в свои семь лет. Таким образом я неосознанно начала писать этот рассказ, но не сумела сказать об этом матери; во-первых, потому что сама этого не понимала, но главное – потому что подозревала, что таким образом мы скатимся в упреки и наказания.
– Никаких мне тут больше астронавтов, – сказала она, будто «тут» означало конкретное место. – А то потом мне снова будет звонить классная, и что я ей скажу?
Я попросила прощения и подозреваю, что моя мать решила, что в этой истории виновата она сама: вопреки моим ожиданиям, она не стала меня отчитывать, не лишила ни телевизора, ни книг с выдумками, как она их называла. Только попросила меня рассказать в школе правду, и я не стала спрашивать: «Какую правду ты имеешь в виду?», и несколько дней спустя, когда мои одноклассники поинтересовались, вернулся ли мой отец из космоса, я ответила, что да, он вернулся насовсем и теперь будет работать в банке на окраине Барселоны.
В тот день, сидя рядом с матерью на диване, я выучила урок: лучше не выделяться. С тех пор на изо я просто повторяла за остальными. Позже, когда нам снова задали нарисовать семью, я подумала, что, если изобразить самую обыкновенную семью, можно всю оставшуюся жизнь делать вид, что у тебя она тоже есть.
За рождественским столом все смеялись над щеками девочки в футболке «НАСА», их забавляла страсть к астронавтам, которой было отмечено все мое детство.
– А как звали ту женщину, которая погибла в… в ракете? – спросила Клара.
– В ракете? – мой отец посмотрел на нее. – Ты имеешь в виду, в шаттле?
– Ну та учительница с кудряшками.
– Криста Маколифф, – ответила я.
– Точно. Бедняга.
Но Криста никого особо не занимала, ее имя было лишь одним из атрибутов моего детства. Я не стала вмешиваться, так что они продолжали говорить обо мне, об этой девочке на фотографии. Какая же хорошенькая, – говорили они. Какая она была смешная, правда, Хайме? И умненькая, и хорошенькая, ты посмотри, какие глазищи. Без упоминания о глазищах было не обойтись.
– Смотри-ка, тут ты еще не такая худая, как сейчас, – притворно обеспокоился мой отец. На самом деле, он гордился, что я никогда в жизни не весила больше сорока восьми килограммов.
– А помнишь, как ты хотела съездить в Хьюстон и увидеть Космический центр НАСА? – спросила Клара. – Хорошо, что это прошло, а то что это за место такое для девочки – Хьюстон. Да и городишко жутко убогий, правда, Хайме?
Я не смогла рассказать им, что поездка в Хьюстон стала бы доказательством, которое я могла бы предъявить своим одноклассникам (стояла середина восьмидесятых, их родители все были женаты): у меня тоже есть отец, который страшно меня любит, и если он не участвует в моей жизни, то не от забывчивости, и не от лени, и не потому, что не хочет лезть в мою «официальную» семью, как было, по-видимому, на самом деле, а потому что живет очень далеко – в Хьюстоне, в космосе. Вот это была бы убедительная причина. Я так никогда и не рассказала отцу, что моя любовь к этим людям, которые бывали в самых далеких далях, которые смотрели сверху на свою планету, а потом, вернувшись домой, садились на диван и спрашивали себя: «А что теперь?» – была своего рода спасательным кругом: я цеплялась за то, чего никогда не существовало. Я не могла и не хотела поверить, что отец, который до моих восемнадцати жил в паре километров от меня, хотел видеться со мной лишь дважды в месяц, а когда приезжал за мной в школу, даже из машины не вылезал, потому что боялся, что ее эвакуируют. Приезжал на своем красном «альфа ромео» и парковался на улице Майорка перед мусорными контейнерами. Дважды сигналил, чтоб я знала, что он на месте.