И все-таки Асе казалось странным, что никто о ней больше не вспоминает, ни одна душа. А она? Ловит минуты, чтобы подбежать к окну, взглянуть на калитку в надежде, что кто-нибудь покажется, кто-нибудь из ее прошлого, еще такого близкого, но уже словно отрезанного, оставшегося за чертой вот этой чернеющей среди зелени железной решетчатой ограды. Однако никто не показывался…
Ася жила как во сне. Ведь если взглянуть на свою теперешнюю странную жизнь глазами прежних товарищей — не только Феди и Кати, но и глазами любого детдомовца, — и впрямь покажется: видишь сон… Непонятный сон, нехороший. Даже выдумщица Сил Моих Нету никогда не видела таких снов…
Сегодня, в первое воскресенье июля, когда все обитатели здравницы, кроме занятых по хозяйству, отстояв обедню, вернулись из церкви, где служил тот самый батюшка, который любил кренделя, пахнущие ванилью, девочки оказались предоставленными самим себе. Не сразу, а после обеда, после положенного по расписанию отдыха.
Наверху собрались гости: неизменный батюшка, таинственная старуха, всегда приходившая к Казаченковым с большой закрытой корзиной, и другие «очень приличные господа», как несколько раз повторила запарившаяся тетя Груша, на обязанности которой лежало обеспечить в ближайшие часы тишину в бельэтаже.
Тетя Груша предпочла выставить девочек в сад; одной Асе удалось выпросить разрешение остаться в спальне, посидеть у окна. Другим бы она ни за что не позволила: оставишь девчонку без присмотра в комнате, того и гляди, что-нибудь испортит. Но Ася Овчинникова как-никак племянница Алмазовых. Тетя Груша поправила свой накрахмаленный чепец и буркнула:
— А пес с тобой… Сиди.
Взобравшись на подоконник, Ася могла видеть, как тетя Груша, проверив запор калитки, понесла в дом большой фигурный ключ. Стало быть, гости в сборе. Теперь старуха пойдет в сад позади дома, вдалеке от улицы, и будет наблюдать за сиротками, которые могут поломать кусты. Ася свободна до ужина. Она не сдвинется с места, не покинет свой излюбленный пост.
Сверху голоса почти не доносятся, там, даже за званым столом, предпочитают говорить шепотом: нынче все буржуи должны притихнуть. Ася, возвращаясь из церкви, вычитала кое-что из листовок, расклеенных по угловому забору. Вычитала и запомнила:
ОЧИСТИТЬ МОСКВУ ОТ СПЕКУЛЯНТОВ!
НЕТРУДОВЫЕ ЭЛЕМЕНТЫ ИЗ МОСКВЫ — ВОН!
Еще в листовках было страшное слово — ВЧК. Хотя Казаченковым-то оно не страшно: у них здравница, они трудовые.
Они даже добрые. За них злобствует Василиса Антоновна. Пусть она постоянно улыбается, так что рот у нее вечно похож на скобку, пусть не говорит, а поет. Все равно злюка. Асе часто кажется, что сестры Казаченковы, эти добрые дамы, для того и держат возле себя такую ведьму, чтобы самим оставаться хорошими.
Вчера во время чая одна из сироток, до того костлявая, что все ее зовут Спица, притащила из кухни кувшин кипятку и поставила его на буфет без подставки. На дорогом дереве остался круглый след. Это нехорошо, нехозяйственно, но Спице жгло руки, и она забылась. Прося прощения, она все повторяла:
— Я забылась.
А экономка не забылась! Как крикнет:
— Что же, людям срамиться с таким буфетом, когда вернется прежняя власть?
Сами Казаченковы так бы не крикнули.
Толстой Василисе можно забываться, а Асе не позволяют. Вот на днях перед ужином, перед принятием пищи, когда Ася вместе со всеми стояла за стулом, лицом к лику Спасителя, когда она вслед за другими шептала: «Ты даешь им пищу во благовремении, отверзаешь ты щедрую руку твою», ей представилась другая столовая — шумная, веселая, и она возьми да брякни, лишь только все уселись за стол:
— В детских домах тоже дают во благовремении, четыре раза в день по кухонным часам.
Василиса Антоновна, делившая запеканку на пятнадцать частей, обронила нож.
— Выйди, неблагодарная! Ведь знаешь, что за едой ни слова!
Почему «неблагодарная»? Почему «за едой», если запеканка еще не роздана? Ася осталась без ужина. Олимпиада Кондратьевна не заступилась, сделала вид, что все еще шепчет молитву. Эта сестрица, похожая на лягушку, всегда присутствует при трапезе, чтобы сироткам было кого благодарить за щедрую руку. Хоть бы сказала, чтобы Асе дали, ну, не запеканку, а порцию соуса, — можно было бы тарелку вылизать. Ничего не сказала. Пришлось Асе выйти из-за стола, а старательная экономка снова взялась за нож, снова заулыбалась.