Она передала мне оружие, которое предусмотрительно захватила с собой, затем занялась моей раной. Прикладывая к ней листья папайи, она орошала ее слезами. «Твои слезы — целительный бальзам», — сказал я. «Как бы он не оказался отравленным», — ответила Атала. Разорвав один из покровов, ниспадавших ей на грудь, она наложила мне повязку, скрепив ее прядью своих волос.
Хмель долго не проходит у дикарей, для них он подобен недугу; видимо, из-за него они не сразу бросились в погоню за нами. Если через несколько дней индейцы и начали преследование, то, конечно, были уверены, что беглецы держат путь на запад, в сторону Месшасебе, а мы меж тем шли, ведомые недвижной звездой [14], сверяясь со стволами деревьев, лишь с одной стороны поросшими мхом.
Очень быстро мы обнаружили, что мое освобождение не принесло нам покоя. Девственный край простирал теперь перед нами свою необозримую пустынность. Что ожидает нас, непривычных к жизни в лесу, сбившихся с торных троп, бредущих неведомо куда? Часто, поглядывая на Атала, я вспоминал прочитанную мною по настоянию Лопеса древнюю повесть про Агарь, которая пришла в пустыню Вирсавию {13} в те незапамятные времена, когда людям дано было жить в три раза дольше, чем дубам.
Я был раздет почти донага, и Атала смастерила мне плащ из ясеневого лыка, расшила иглами дикобраза мокасины из кожи мускусной крысы. Я тоже придумывал для нее украшения: то сплетал венки из голубых мальв, которые росли по пути на заброшенных индейских кладбищах, то низал бусы из алых зерен рододендрона. Надев их на нее, я с улыбкой любовался чудесной красотой Атала.
Если дорогу нам преграждала река, мы сооружали плот или перебирались на другой берег вплавь. Атала клала мне руку на плечо, и мы рассекали пустынные воды, словно пара перелетных лебедей,
В палящий полуденный зной мы забирались под мшистый полог, обычно свисающий с кедров. Почти все деревья во Флориде, особенно кедры и каменные дубы, поросли белым мхом — он как настоящий покров свисает с ветвей до самой земли. Когда лунной ночью вам предстает среди саванны одинокий каменный дуб в таком облачении, то невольно мнится, что видишь призрак, за которым тянется длинное одеяние. Но и при свете дня эти мхи не менее живописны, ибо, усыпанные роями пестрых бабочек и мошек, стайками колибри, зеленых попугайчиков, лазоревых соек, они подобны белым шерстяным коврам, которые ткач-европеец разукрасил яркими изображениями птиц и насекомых.
В таких приветных убежищах, приготовленных самим Верховным Существом, мы находили тень и отдых. Когда ветер, спустившись с небес, сотрясает огромный кедр; когда воздушный шатер на его ветвях раскачивается со всем своим пернатым населением над задремавшими путниками; когда отовсюду, из всех углов и закоулков зыбкого здания слышатся вздохи, — тогда перед подобным монументом девственного края меркнет любое чудо Старого Света.
Каждый вечер мы разжигали большой костер и устраивали себе подобие хижины — вбивали в землю четыре кола и покрывали их древесной корой. Если мне случалось подстрелить дикую индейку, голубя или лесного фазана, мы подвешивали наш охотничий трофей на шесте перед пылающим дубом и предоставляли ветру поворачивать дичь. Мы ели лишайник, который называется горной требухой, сладкую березовую кору, весенние яблоки, похожие по вкусу на персики и малину вместе. Черный орех, клен, сумах поставляли вино к нашему столу. Иной раз я находил в тростниках растение, в чьем удлиненном, как рожок, цветке скапливался порою целый стакан чистейшей росы. И мы благословляли провидение, которое среди стоячих болот помещает на слабом цветочном стебле этот прозрачный источник, подобно тому как оно вселяет надежду в источенное скорбями сердце, как порождает добродетель из лона житейской тщеты.
Увы, я скоро обнаружил, что Атала только прикидывалась безмятежной. С каждым днем она становилась все печальнее. Вздрагивала без всякой причины и стремительно оборачивалась. Или вдруг я ловил на себе ее страстный взор, затем с неизъяснимым унынием обращавшийся к небесам. Больше всего меня пугало что-то тайное невысказанное, глядевшее из глубины ее глаз. Она и ободряла меня, и отталкивала, подавала надежду и вновь отнимала в тот самый миг, когда мне начинало казаться, что я занимаю все больше места в ее сердце, и время шло, не принося никаких перемен. Сколько раз она говорила: «Мой юный возлюбленный, я люблю тебя, как лесную тень в знойный полдень! Ты прекрасен, как этот пустынный край в цвету, овеваемый легкими ветерками. Когда я склоняюсь над тобой, меня охватывает трепет, когда дотрагиваюсь до твоей руки, я обмираю. Вчера ты отдыхал у меня на груди, и прядь твоих волос, взметенная ветром, так нежно коснулась моего лица, точно крыло незримого духа. Я видела косуль на горах Окконы, внимала людям, умудренным годами, но меркнет прелесть косуль, пресной кажется мудрость старцев в сравнении с твоими речами. И все-таки, горестный Шактас, я никогда не стану твоей женой!»
Каким непостижимым существом казалась мне Атала с ее непрерывными колебаниями между любовью и верой, самозабвенной нежностью и целомудренной чистотой, непреклонной гордостью и глубокой чувствительностью, возвышенностью души во всем значительном и щепетильностью в мелочах! Если она завладевала сердцем мужчины, то безраздельно: ее, пылкую и самовластную, можно было или беззаветно любить, или ненавидеть.
Две недели мы торопливо шли все вперед и вперед, пока не добрались до отрогов Аллеганских гор и одного из протоков реки Теннесси, которая впадает в Огайо. Под руководством Атала я из древесной коры смастерил каноэ, прошил тонкими сосновыми корнями, склеил камедью. И вот мы поплыли по течению.
Обогнув небольшой мыс, мы увидели на левом берегу индейское селение Стикоэ, его пирамидальные гробницы и развалины жилищ; потом справа появилась долина Кеоу; ее замыкала гора Джор с примостившейся на склоне деревней, носящей то же название. Дальше реку сжали утесистые берега. Вдали солнце клонилось к закату. Никто не нарушал торжественной пустынности этих мест; за весь день мы увидели лишь одного охотника-индейца — опершись на лук, он застыл на вершине скалы, как статуя, воздвигнутая духу-покровителю девственных земель.