Заметайлову хотелось плакать, кричать от душевного терзания. Но благостных слез не было, внутри как бы все застыло. Он лишь стискивал зубы и крепче сжимал витую рукоять камчи[4].
Встретили новое озеро, заросшее камышом. Тут и заночевали. Поставили в стороне караул, стреножили лошадей, но седел не сняли и сами не раздевались. Затихли утомленные казаки, заснули. Не затихала, не засыпала только вечно неугомонная степь. И если замолкли там дневные звуки, то теперь каждый легкий порыв ветра доносил с собой что-то неопределенное: то словно звон отдаленного колокольчика, то тихий продолжительный свист, то сдавленный крик, внезапно оборвавшийся, то шорох ползучего гада…
Чуть-чуть рассвело. Тихо свистнули сторожевые, и сразу же все поднялись, прислушались.
Из степи едва доносился мерный, однообразный топот. Эти звуки неслись со стороны Соленого озера. Лошадей было две. Обе шли собачьей рысью, «тропом». Одна ступала тяжелее, — значит, она была под всадником, другая легче — ее вели в поводу. Стремя звякало по временам, может быть, оно задевало за окову какого-нибудь оружия.
Тихий заунывный напев пронесся над озером, усталый конь фыркнул и споткнулся. Песня становилась все громче, но мглистое, туманное утро скрывало путника. Вот на самом почти берегу показались темные силуэты, отразились в озере кверху ногами, исчезли, загороженные зарослями камыша. Появились вновь.
— Про поле поет, про дороги, — шепнул Заметайлов.
Пугачев согласно кивнул: он понимал по-киргизски.
И если всадник воспевал поле, по которому аллах рассеял много дорог, то по тому полю, по которому он ехал сам, не пролегало ни одной. Киргиз не заблудился. Он был слишком опытен, чтобы заблудиться. Он хорошо знал степные просторы, знал все их капризы и особенности. Довольно было только взглянуть на этого всадника и его лошадей, на его вьюки, притороченные опытной рукой, чтоб признать в нем истинного степняка.
Дозорные выскочили из камыша так внезапно, что киргиз даже не успел натянуть поводья, и испуганный конь, метнувшись вбок, чуть не сбросил его с седла. Но, справившись с конем, он спокойно, с достоинством сказал:
— Салям алейкум, добрые люди!
— Алейкум салям, — ответили казаки и стали вблизи разглядывать киргиза.
Всадник был одет в старый чапан. На голове ушастый лисий малахай с красным суконным верхом. За плечами колчан с луком и стрелами. На боку нож с утопленной в ножны костяной ручкой. За седлом ловко переброшены переметные сумы, перехваченные волосяным арканом. Поверх сумок прилажены небольшой медный котел и складной таган. Вторая лошадь была также оседлана остролуким седлом с подушкой. На этом коне висел мордой вниз, притороченный за все четыре ноги, молодой сайгачонок, добытый меткой стрелой.
Трудно было рассмотреть лицо наездника, так оно было закопчено и до половины прикрыто густым мехом малахая.
Подошел Пугачев, спросил:
— Куда путь держишь, друг?
Киргиз растерянно моргал глазами, видно, понимал плохо по-русски. Стали спрашивать через толмача Бахтерейку.
— Я верблюда искал, — рассказывал степняк, — пропал верблюд, шибко хороший верблюд, белошерстный…
— Так и не нашел?
— Нашел и опять потерял.
— Как так?
— Отыскал его на Соленом озере, да почти одни кости остались. Волки съели.
— Это ты верно балакаешь. Мы тоже видели твоего верблюда, — заметил Пугачев и тут же вновь спросил: — Спокойно ль в степи? Нет ли лишних людей?
— Народу много гуляет у больших колодцев, ближе к Узеням. С Оренбурга солдаты. Да вот переходах в двух на закат нехорошие люди стоят. Коли вы не к ним, обходи дальше.
— Много?
— Лошадей семьсот.
— Русские?
— Русские, с пушками.
— Ну, прощай.
— Прощайте… Да, еще вчера вечером видел отряд большой, из Астрахани послан. Полковник Дондуков с войском. Меня тоже выспрашивали… Говорят, будто государь Петр Федорович — не государь вовсе, а простой донской казак… Вы-то что, казаки, скажете?..
Старшины переглянулись. Творогов крикнул:
— Ты поезжай, поезжай! Да о нас никому ни слова…