«Неужто все это пойдет прахом?» — думал теперь Бекетов.
Никита Афанасьевич прислушался. Звон больше не доносился… Нет, пахнул вновь зыбкий гул. Видно, ветром относит… До чего дошло — простой мужичишко всю державу устрашил. Говорят, к Царицыну движется…
От этой мысли знобкий холодок пробежал по спине. Ведь почти рядом с Царицыном его имение Отрада. Двести десятин пахотной земли. Конский завод… Уж лошадей, злодей, непременно заберет… Все дворяне бегут сюда, гонимые страхом и надеждой отсидеться за каменными стенами кремля. А в Царицыне что? Деревянная крепостица. Даже Кречетников боится нос высунуть за пределы города. Что и взять с него? Хоть тоже генерал-майор, да пороху мало нюхал. Всю прусскую кампанию был занят интендантскими делами. А как надменен и себялюбив! Ну что бы сразу сообщить, какое решение принято по письму сенатора!.. Бекетов писал, что надо не сидеть и ждать, когда сюда нагрянут бунтовщики, а самим идти навстречу самозванцу… Эх, кабы не болезнь…
Бекетов, кряхтя, расправил спину и, тяжело передвигая ноги, стал подниматься по ступеням. В покоях было душно. В углу перед большим образом в жемчужной ризе горела свеча. К запаху дорогих духов примешивался едва уловимый запах топленого воска. О стекло глухо билась толстая зеленая муха. Она падала, жужжа, кружилась по подоконнику и снова шумно взлетала вверх.
Никита Афанасьевич взял со стола серебряный колоколец и звякнул два раза. И тут же в комнату вбежал гибкий, как тростинка, мальчик в розовой шелковой рубахе.
— Васятка! — Сенатор кивком указал на неуклюже ползущую по стеклу муху.
Маленький лакей кошкой метнулся к окну. Хотел придавить муху пальцами, но та успела увернуться и, жужжа, полетела по кабинету. Васятка бросился за ней, стараясь на лету зацепить ее ладонью. Внутри него все похолодело.
Лакей знал, как не любил сенатор всяких гадов — мокриц, муравьев, сверчков и мух. За такой недогляд и на конюшню сволокут — и не посмотрят, что ты не столько лакей, сколько художник. Ведь местные ландшафты, тонко написанные водяными красками и развешанные по кабинету, сделаны его рукой… А коварное насекомое, словно дразня, перелетало с одной картины на другую и наконец забилось за золотой киот образа Рудневской богородицы. Васятка подставил кресло, влез на него и стал тянуть руку в угол. Нечаянно загасил лампаду. Теперь никак не разглядеть муху на темном лике.
Приметил Васятка на лбу богородицы темное пятно и, думая, что муха, надавил тонкими пальцами. Но жужжание раздалось над самым ухом, и лакей от неожиданности оперся другой рукой о киот. Икона не выдержала тяжести и рухнула, обдав сенатора жемчужными брызгами.
Бекетов побледнел. Икона была ему особенно дорога. Подарила ее сама императрица Елизавета Петровна. Обрадована была, что вернулся из плена жив и невредим. В 1758 году при местечке Фриштенфельде окружили его полк прусские гусары. Солдатишки и стрельнуть-то не успели — враз все перемешалось. Сбили Бекетова с лошади, закрутили кушаком руки. И пардону не успел попросить. И все же «за бытие на баталии» высочайшим указом был он произведен в бригадиры. И вот эта икона. Вручена собственноручно… с царственной надписью… А икона падает — знак дурной.
У сенатора голос перехватило. Сказал еле слышно:
— Ступай…
— Куда? На конюшню? — отупело пролепетал парнишка.
— С глаз моих удались… Не до тебя…
Постояв немного, плюхнулся Бекетов в кресло и сидел так, тяжело дыша, более часа. Затем придвинул лист чистой бумаги и размашисто стал писать:
«Милостливый государь, Петр Никитич!
По предложению моему, слышал я, что был у вас совет, который окончен третьего дня, а мне ничего доныне знать не дано. Обстоятельства же Астраханской губернии час от часу приходят в прежалостнейшее состояние, которое терпеть без потери чести и жизни своей ни один прямой сын отечества не может. И для того я, Ваше Превосходительство, прошу дать мне губернского лекаря да из легкой команды при одном унтер-офицере двух драгун и для меня с ними шесть лошадей почтовых до Царицына, куда сию минуту отправиться желаю, слыша, что оттуда все собираются сюда, наводя тем самым всеместное отчаянье, а государственному злодею с сообщниками большое ободрение. Сей безумный страх перед самозванцем грозит нам неизбежной гибелью…»
Едва курьер ускакал с письмом, Бекетов стал собираться сам. В дормез запрягли шестерку лучших лошадей. По накатанной дороге карета неслась быстро. Когда выехали за сады, стало нестерпимо душно. Пыль дымным облаком клубилась позади. Захлестывало ее и под кожаный полог. От солончаковой супеси во рту была горечь.