— Коли бы нам бог дал хоть один год на воле пожить…
— Настали, знать, для господ последние деньки.
— Сполох, ребятушки, сполох!
— Где сполох? Эка врут, идолы! — сердито огрызнулся косоглазый целовальник[2].
— Что, тебе глаза перекосило? Вот постой. Ужо всем вам будет расплата. Всех порешат…
Подскочил на пегом жеребце комендант с пятью солдатами.
— Замолчать! — заорал Цыплетаев, выпучивая от натуги глаза. — Замолчать, мерзавцы! Слушайте мое последнее к вам слово!
— Отчего не послушать! — раздался смелый, звонкий голос. — Только толку-то мало будет с твоих слов. Нового ничего не скажешь!
— Это что там за бунтовщик? Выдь-ка сюда ко мне!
— Отчего не выйти? — дерзко ответил тот же голос.
Из толпы вышел молодой мужик в белой грязной рубахе, залепленной рыбьей чешуей. На правой руке было перекинуто два счала вяленой воблы — видно, решил продать на базаре.
— Вот и вышел, — глядя прямо на коменданта прищуренными злыми глазами, проговорил рыбак. — Думаешь, спужался тебя! Нет, брат, не на таковского напал…
Комендант от такой предерзости словно языка лишился. Он только вытягивал кадыкастую шею и глотал слюну. Затем с сипом выдавил:
— Ты что… бунтовать?
— Бунтовщик-то ты, а не я! Государь-то Петр Хведорыч вольностью нас жалует и реками…
— Молчать! — рявкнул Цыплетаев. — Знаешь ведь, бестия, что никакого императора там нет среди сволочной толпы. Емелька там, донской самозванец!
— Ишь ты, чего наговорил, — тем же тоном продолжал мужик, — а чего же генералы ваши от него бегут? А ты говоришь: «Емелька он, а не царь». Разве Емелька взял бы Казань и Саратов?
— Вяжите его! Чего рты разинули? — повернулся комендант к солдатам.
— Вяжи, вяжи! — отозвался рыбак. — Посмотрим, как-то ты меня, верного слугу царя-батюшки, свяжешь!
Толпа недобро загудела, сдвинулась плотнее, точно туча перед грозой. Солдаты несколько раз стеганули нагайками. Толпа будто окаменела, никто не шелохнулся. На лицах солдат появилась растерянность. Лишь один старый капрал спрыгнул с седла и с длинным ремнем в руках подошел к мужику. Но едва он прикоснулся к рукаву его рубахи, как с головы капрала слетела треуголка, сбитая камнем. И тут же из его рук выдернули ремень. Базар огласился криком и свистом. Цыплетаев дернул поводья и повернул коня. За ним ускакали солдаты.
Стонала и гудела площадь. Мужики радостно переругивались. Один возбужденно сообщал:
— Крепко меня солдат ожег плетью через правое плечо, да я ему не покорился.
— У него, надо быть, на конце-то пулька вплетена: следовать тебе в баню сходить, отпарить. Вспухнет — помрешь. Настегаешь веником с мылом — отпустит.
— Время ли сейчас в баню ходить? Вольность добывать надо…
Путник удивленно глядел по сторонам. Свершилось небывалое — солдаты ничего не могут поделать с простым мужиком!
На сеновале знакомого огородника пахло свежескошенным разнотравьем. Было тепло и покойно. Не успел и задремать, скрипнула сбитая из кривых ветел дверца и тихо, словно сухое сено, зашуршал голос:
— Спишь, мил человек? Нет? Тогда поднимись-ка, человече. Показать тебе хочу цидулку одну. Подобрал вчера на базаре.
Старик огородник засветил принесенный фонарь и вынул из-за пазухи измятый лист. Он долго пытал белый лоскут подслеповатыми глазами. Произнес сокрушенно:
— Не сподобил господь грамоте. Может, ты, мил человек, осилишь?
Тот протянул руку. Взял лист, разгладил на своей крепкой ладони. Стал читать бегло:
— «Объявляется во всенародное известие.
Жалуем сим именным указом всех крестьян, находившихся до сих пор в подданстве у помещиков, быть верноподданными нашей собственной короне и награждаем древним крестом и бородами, вольностью и свободою, вечно казаками, не требуя рекрутских наборов, подушных и прочих денежных податей… Награждаем владением землями, лесными, сенокосными угодьями и рыбными ловлями без податей и без оброку и освобождаем от всех чинимых прежде от злодеев-дворян и судей-вздоимцев податей и отягощений…»
Прочитав, долго сидел молча, слушал, как шепчет старик:
— Сказывал мне покойник-родитель, что будет избавленье народу. Соберутся посадские люди и крестьяне и начнут по градам воевод имать и сажать господ по темницам… Знать, то время пришло.
ПОСЛЕДНИЙ БОЙ
Путник отошел от Черного Яра верст на шесть. Вдали заклубилась пыль. Казаки в рассыпном строю проскочили на взмыленных конях. Затем вернулись, спросили: