Лачуга матери Волчка глазела на вонючую улицу одним окном, да и то заклеенным во многих местах газетною бумагой; сколько раз оно билось — одному Богу ведомо. Не вставлять же каждый раз по новому стеклу: и так не густо, а тогда и совсем будет пусто — матка поденничала, стирала, мыла полы; Ленке платили за день пятиалтынный; Волчок бродяжил. В самый раз околевать с голоду.
— У-у, язва! — встретила Волчка матка бранью, — пожаловало ненаглядное солнышко. Жулик сволочной!
Волчок сел на лавку к столу.
— А, ведь вздую, ей-ей! — сурово процедил он свозь зубы.
— Это родную матушку-то? — всплеснула руками матка, грязная, толстомордая и спившаяся баба.
— Да, вздую! — буркнул Волчок. — Ты это почто мои сапоги пропила, а? Утресь хвать-похвать, а они — тю-тю… Рожа разбойничья, вот как тебя величать, а не матушка. Завтра, чай, воскресенье, а я босыш буденный.
Ленка лежала на деревянной кровати и спала, привычная к подобной перебранке. Посреди избы стоял неоскобленный осиновый столб; он подпирал потолок, чтобы тот не провалился вместе с крышею, и изба не разъехалась.
Глядя на этот столб, Волчок заскучал, захотелось в лес и в поле.
— Ну, ладно! дай пожрать, — лениво попросил он.
Матка, обескураженная справедливым упреком, молча подала сыну латку с тюрей и краюху хлеба. Волчок стал хлебать. Уже почти совсем стемнело: матка постлала ему на полу лохмотья, заменявшие постель.
— Как поешь, так и на боковую, нечего тут прохлаждаться.
— Мое дело! — строго ответил Волчок, отодвигая от себя опустошенную латку.
От матки воняло водкой, потом и какою-то кислятиной. Черт знает, какая потаскуха эта матка! Мало того, что пьет, так и пропивать вздумала.
Но гнев Волчка смягчился, когда она, постлав, села с ним рядом и вздохнула.
— Нельзя, Волчок, так ругаться… Я ж тебя уродила, не иная… Скажу тебе прямо, от разных вы кобелей — ты да Ленка, прямо скажу, поистине, а токмо я, не иная. Ты первый мой, тебя от покойничка — царствие ему небесное! — Ленку ж с солдатиком прижила. Красив был, а я дура.
— Оставь! — отмахнулся от ее слов Волчок, но матка не унималась:
— Вот вырастешь, так узнаешь — часто мы согрешаем. Трудно было носить тебя, восемь месяцев нутро ныло, на девятый начала помирать. Злодей был покойничек, такой сатана — царствие ему небесное! — что злей не видывала: тяжелую не щадил, бил по чреву… а выносила сыночка!
Мать хихикнула и прижала к своей груди Волчка. Волчок не вырывался. Во тьме и в молчании они просидели с минуту, а потом Волчку это надоело; он осторожно высвободился из ее объятий и, не раздеваясь, лег. Заснул тотчас же, даже не слышал, как мать его благословила.
Спал он словно убитый и к утру позабыл все виденные за ночь сны.
Утром же он долго лежал с открытыми глазами. Стояло вёдро, все было в золоте: и щелистый пол, и столб, подпирающий потолок, и грязь, и бутыль с подсолнечным маслом на подоконнике.
Ленка еще спала, но мать уже возилась у печки — пекла ржаные лепешки; воскресенье, ведь, надо же приготовить что-нибудь вкусненькое.
— Мам!
— Что?
— Солнце-то!
— Да, солнышко! — добродушно согласилась она, перевертывая лепешку.
— А что, ежели бы оно упало теперь?
— А куда ж ему упасть?
— Куда-нибудь! — неопределенно ответил Волчок, но матка рассеяла его сомнения:
— Это когда Антихрист придет, да будет промеж людей шляться, да свои печати окаянные накладывать. А с виду Антихрист тот благой, хоть от девки самой что ни на есть распахабнейшей. И многие народы ему поклонятся, как Господу. Поди знай, може, он уж тутотка, на земле… И все ж ему душу-то грешную не захороводить в омут: Бог-от и грешников приголубит, а его в тартарару вечную. Эва как!
Мать бросила Волчку прямо с поду горячую лепеху:
— Ha-ка, сыночек, закуси… Мать пекла, помни.
Волчок алчно зажевал, пачкаясь в муке, которой была обсыпана лепешка. Съел единым мигом, а когда встал, поглотил еще штуки четыре. Во всякой еде Волчок норовил есть с запасом, на случай голодухи. Проглотил бы и шестую, да не полезла. Пришлось оставить сестре.
Ленка лежала, раскинувшись по постели, и во сне сладко улыбалась. Правая нога до колена выбилась из-под лоскутного одеяла. Ленка злила Волчка. A-а, негодяйка! Подумаешь, растянулась, что барыня, и колено нагое высунула, — а сама крапивница, дочь солдатская.
— Мам, — шепнул Волчок, — ты молчи, я сейчас ее вспугаю!