Луций Анней Сенека считался в период Возрождения неоспоримым мастером жанра трагедии – он был вдохновителем небывалого расцвета театрального творчества в Англии в елизаветинский период и образцом для Шекспира. Но Шекспир стал новым кумиром романтиков, а его древний наставник был объявлен грубым дилетантом, автором кровавых гротесков и презрительно изгнан из всех антологий и университетских курсов.
Маршрут этого побега прочь от реального прошлого можно проследить на судьбе отдельно взятого художника, лорда Байрона, который стал самым ярким символом, пророком-основателем романтизма. Байрон, как я уже упомянул, начинал под песни Оссиана, а закончил свои дни в Греции, куда отправился сражаться за ее освобождение от турецкого ига. Характерно при этом, что реальную Грецию и греков, увиденных по прибытии, Байрон презирал. Он отдал жизнь за Грецию Винкельманна.
Соединенные Штаты не торопились догнать Европу в области духа, и реформа Гумбольдта добралась туда не скоро. Культура на латинской основе дожила здесь до XX столетия. Поэт Аллен Тейт, южанин, описывал идеального «аграрного» героя поколения под собирательным именем Цицерон Цинциннат, а самым характерным образом американского Юга был для него джентльмен, коротающий послеполуденные часы под старым сахарным деревом за чтением писем Цицерона Аттику, – вплоть до Первой мировой войны.
Вся общественно-политическая жизнь США была изначально пронизана духом римского наследия. Я уже приводил слова Майкла Линда о нынешнем обычае гордо провозглашать Афины родиной демократии. Но афинская демократия вызывала у отцов-основателей чувство, близкое к отвращению, – это была именно та диктатура толпы, возможность которой они хотели исключить в своем будущем государстве. Принцип разделения власти, совершенно неизвестный в Афинах, был впервые сформулирован Полибием в описании государственного устройства Римской республики. Основатели американского государства вообще по возможности избегали термина «демократия» из-за его греческих ассоциаций и предпочитали римский: «республика», и эта традиция жива по сей день.
Тем не менее «второе падение Рима» началось в Соединенных Штатах довольно рано, еще в переписке первых президентов Томаса Джефферсона и Джона Адамса, где можно найти немало скептических слов и в адрес республики, которой они так недавно восхищались, и в адрес Цицерона, веками бывшего идеалом государственного мужа, мыслителя и оратора. Эту дискредитацию, теперь уже несомненно в пользу Греции, продолжили романтики типично американской школы «трансцендентализма» во главе с Эмерсоном. В начале нового века греки полностью заменили римлян в культурной родословной американцев.
Второе падение Рима, о котором пишет Майкл Линд, разительнее всего заметно в политической сфере, где раньше его влияние было особенно ощутимо. В Цицероне, который некогда считался благородной жертвой на алтаре республики, теперь склонны видеть трусливого циника; Августа, основавшего империю на века, наделили репутацией лицемерного тирана. Скомпрометирована сама идея Рима как цивилизации, и здесь, конечно, приложили руку Муссолини и Гитлер. Последний был по темпераменту вполне типичным романтиком, но при этом, как и его итальянский союзник, питал слабость к римской классике. Вот что пишет о нем Майкл Линд:
Гитлер, в отличие от некоторых участников его движения, не испытывал большого интереса к культуре древних тевтонских варваров. Однако языческий Рим, с его Капитолием, колизеями и бульварами, с триумфальными арками, стал моделью для нового Берлина, этой «Германии» – грандиозной и так и не построенной столицы новой европейской империи. Нацистский салют был скопирован с римского, но «Аве Цезарь» заменили на «Хайль Гитлер».
В действительности же Римская империя, конечно, имеет не больше общего с национал-социалистской Германией, чем Римская республика – с республиками Джорджа Вашингтона и Робеспьера. Но, несмотря на это, образ Рима, уже скомпрометированный поколениями пропаганды в пользу Греции, был еще сильнее опозорен этой ассоциацией с диктатурами XX века.
Удивительно, что из всего римского наследия уцелела и дожила до нашего времени именно архитектура. Попытка так называемого «греческого возрождения» в начале XIX века вызвала у публики лишь неприязненное недоумение. Игрушечная и во многом примитивная архитектура храмов и портиков была превращена римлянами в стиль монументальной городской застройки – это они первыми применили настоящую арку, изобрели бетон, стали возводить купола. Маркиз де Кюстин, насмехавшийся в XIX веке над Санкт-Петербургом – дескать, стиль зеленых холмов и яркого неба перенесли к полярному кругу, – удостоверил собственное невежество. Петербург, конечно же, римский город: он не играет пейзажем, он сам им становится.