Ах, и ночь, ночь, если ветер, полный пространства,
гложет лица, – как жить без нее, долгожданной,
нежно снимающей чары, тревожно представшей
одинокому сердцу? Легка ли она влюбленным?
Ах, они лишь взаимно таят свой жребий.
Разве тебе еще не известно? Прочь из рук пустоту
в пространство, которым дышим. Может быть, птицы
тронут счастливым крылом распахнувшийся воздух.
Не думаю, чтобы эти стихи особенно пострадали от развенчания наивных легенд. Рильке действительно получил заражение крови от укола шипами розы, но в это время он был уже на последней стадии куда более серьезного недуга – лейкемии. Что же касается северного ветра, то с какой стати ему говорить по-немецки – особенно на Адриатике, под Триестом, где расположен замок Дуино?
Рильке, под стать своей скитальческой биографии, – один из самых интернациональных и кругосветно любимых поэтов, его стихи принадлежат к числу наиболее широко переводимых. В частности, в Соединенных Штатах его переводили раз двадцать. В журнале New Republic вышла рецензия Брайана Филипса на три только что опубликованных сборника работы разных переводчиков, в том числе такого аса современной американской прозы, как Уильям Гасс. Но разбор перевода немецких стихов на английский в русском тексте – лучший способ растерять аудиторию. В статье Филипса под названием «Ангел и эготист» для нас важно не это, а именно развенчание мифа, раскрытие романтических скобок.
Перелистаем страницы собранного досье. В 1893 году Рильке обручился с Валери фон Давид-Ринфильд, девушкой из богатой пражской семьи. Он позволил невесте финансировать свой первый сборник стихов «Жизнь и песни», а затем посвятил этот сборник влиятельной баронессе и разорвал помолвку, пояснив, что брак будет препятствием его поэтической свободе. В 1901 году свобода уже не стала препятствием женитьбе на Кларе Вестфильд, которая удостоилась выбора поэта, скорее всего, потому, что ее более предпочтительная подруга Паула Бекер уже обручилась с другим. Через полгода после рождения дочери Рильке отбыл в Париж, работать над биографией Родена, сложив с себя всякую ответственность по отношению к семье. Кларе он предложил жизнь в виртуальном «внутреннем» браке, который развязал бы ему руки для вдохновенных поэтических трудов и который, конечно же, не предполагал ни верности, ни физического присутствия.
Свою дочь Рут Рильке впоследствии видел крайне редко и никакого участия в ее жизни не принимал. Но он считал себя вполне вправе глубоко и беспрекословно запускать руку в фонд, созданный Эвой Кассирер для того, чтобы Рут получила образование. Эти деньги, конечно же, нужны были ему для высших поэтических парений, чтобы размещать свой талант в дорогих номерах и кормить его в респектабельных ресторанах. В 1972 году Рут Рильке покончила с собой.
В беседах с чешской аристократкой Сиди Надгерни Рильке потакал расхожему антисемитизму, отзываясь о писателе Франце Верфеле как о «еврейчике» и брезгливо говоря о его «решительно еврейском отношении к своему труду». Параллельно и без угрызений он культивировал заочную дружбу с евреями Якобом Вассерманом и Стефаном Цвейгом. Эва Кассирер, благодетельница его дочери, тоже была еврейка.
Когда началась Первая мировая война, Рильке примкнул к общему патриотическому хору, но этот патриотизм мгновенно испарился с призывом в армию. Чтобы увернуться от досадного гражданского долга, Рильке обратился за помощью к другой благодетельнице, уже упомянутой принцессе Мари фон Турн-унд-Таксис-Гогенлоэ, нисколько не смущаясь тем, что у самой принцессы два сына находились в то время на действительной службе.
Этот список поступков, оставляющий все меньше пространства для маневров чести и совести, можно продолжить. Приговор Брайана Филипса, подкрепленный анализом «Элегий», недвусмыслен: великий талант достался безответственному и не обремененному моралью существу. Приговор может быть еще суровее. Что это, собственно, за форма жизни, беседующая с ангелами, питающаяся цветами и бабочками и не снисходящая до человеческих норм? Человек ли это вообще? Ибо если все-таки человек, то его систему поведения приходится обозначить недвусмысленным словом: подлость.
Идея о том, что поведение поэта чем-то отличается и даже должно отличаться от поведения других смертных, вовсе не восходит к седой древности. Она представляет собой гримасу романтизма, мощного духовного движения, возникшего в конце XVIII века и не иссякшего окончательно по сей день. Одно из главных положений романтизма – независимость творчества и творца от общества и его мещанских норм. На практике это выражалось в пренебрежении нормами не только на бумаге или на сцене, но и в быту. Считалось, а кое-где считается до сих пор, что человеку творческому вполне к лицу постоянно дышать перегаром, не иметь расчески, пропускать банные дни и шуметь в общественных помещениях. Впрочем, это лишь эскизы к групповому портрету; в конце концов, поэзия – представление и часто не брезгует мелкими уловками. Иногда ставки были крупнее: Лермонтов и Есенин буквально принесли себя в жертву собственной страсти к скандалу.