Понизив голос, он рассказал, что «Нью-йоркер штаатсцайтунг» объявила благотворительный сбор в пользу художника Фляйшмана, принесший ему уже такую сумму в долларах, какой бедняга, верно, никогда не видел в наличности. Услышав это, Фридрих весело рассмеялся: ему стало понятно, почему Фляйшман, напиваясь, так хорохорился и ярился.
— Ну, что вы на это скажете, господин доктор? — С такими словами Фляйшман обратился к Фридриху и, рассмеявшись, произнес речь, в которой бросил гневное обвинение стене, покрытой картинами: — Глядите-ка! И это называется искусством! И это закупают во Франции, выбрасывая на ветер десятки миллионов! И это суют в нос американцам! Держу пари, если у нас — в Мюнхене, Дрездене или Берлине — студент нарисует не лучше, чем этот или вот этот… — Он тыкал пальцем в первую попавшуюся картину, — …то его с первого же курса вышвырнут.
— Вы совершенно правы, — рассмеялся Фридрих.
— Вот увидите, — вопил Фляйшман, — я американцам глаза раскрою. Немецкое искусство…
Но Фридрих его больше не слушал: ему уже казалось, что Фляйшман без конца повторяет одни и те же слова.
И Фридрих без стеснения сказал Вильгельму:
— А помните, как этот ревущий тюлень, эта идиотски хохочущая тварь выскочила из волны перед нашей шлюпкой?
Капитан Бутор и механик Вендлер, только что до слез смеявшиеся над чем-то, подошли, вытирая глаза, к обоим врачам, полагая, очевидно, что наступил подходящий момент для серьезного разговора.
— Дошел ли уже до вас слух, господа, будто ньюфаундлендские рыбаки видели обломки и трупы? — спросил капитан. — И спасательные круги с «Роланда» обнаружены. Дескать, обломки и трупы к песчаной отмели прибило, а вблизи крутится много акул. И птиц вьется видимо-невидимо.
Вильгельм спросил:
— Как полагаете, капитан, найдется еще кто-нибудь с «Роланда», живой или мертвый?
Что касается живых, то о них капитану Бутору сказать было нечего.
— Могло так случиться, — объяснил он, — что ту или иную шлюпку отнесло дальше на юг, навстречу спокойному морю. Тогда она оказалась за пределами курса больших пароходов и, возможно, за три-четыре дня ни одного судна не встретила. Чаще всего Лабрадорское течение гонит обломки кораблей и утопленников на юг, пока они не встретятся с Гольфстримом, а тот несет их на северо-восток. И если течение вблизи Азорских островов повернет обломки и трупы на север, то пройдет немного времени, как они несколько тысяч морских миль пробегут и, глядишь, к шотландскому побережью угодят.
— Тогда, значит, — сказал Фридрих, — наш чудесный белокурый капитан может найти себе могилу в земле Шотландии, на каком-нибудь кладбище безымянных покойников. Как знать!
— Бедные мы, капитаны! — произнес Бутор, ставший в этот момент похожим на кондуктора немецкой конки. — Требуют от нас, чтобы мы, как господь наш Иисус Христос, и морем, и бурей повелевали, а если мы с этим сладить не умеем, то у нас остается выбор лишь между двумя дорогами: на дно морское или на виселицу.
Артур Штосс подошел к ним:
— Вы не помните, господа, были переборки задраены, когда мы тонули, или нет?
Подумав немного, Фридрих ответил:
— Нет, не были!
— И мне так кажется, — сказал Штосс. — Господа матросы утверждают, что ничего об этом не знают. «Мы, — говорят, — выполняли приказы, и всё тут».
В разговор вмешался художник Фляйшман.
— Переборки задраены не были! — воскликнул он. — Капитана я не видел ни разу и, что он за человек был, не знаю. Но переборки, во всяком случае, задраены не были. У меня, — продолжал он свой рассказ, — было место рядом с еврейской семьей, уехавшей из России. Вдруг мы почувствовали страшный толчок, и тут такой треск пошел, будто корабль налетел на гранитный утес. И сразу же паника началась. Все ошалели просто, с ума посходили. Притом все мы налетали друг на друга, стукались головами и об стены. — Он засучил рукав. — Вот поглядите, как у меня рука разукрашена. Там, видите ли, была чернявая женщина из России, которая позаботилась о том… которая позаботилась о том, я хочу сказать, чтобы мне, в общем, не было скучно. — При этих словах Вильгельм многозначительно поглядел на Фридриха. — Так она меня не отпускала! Она даже охрипла от крика! Уже не говорила, а шипела! Она в меня вцепилась, да с такой силищей, доложу я вам, и лишь хрипела: «Или вы меня спасете, или со мной вместе пойдете ко дну!» А что мне оставалось делать? Пришлось-таки ее по голове стукнуть.
— Да, а что же остается делать в таком положении! — сказал механик Вендлер. — Ваше здоровье, господа!
— Кстати, господин доктор фон Каммахер, — сказал Штосс, — я тут подумал о малютке Хальштрём. Вам следует ее уговорить, чтобы она как можно скорее уладила свои дела с Уэбстером и Форстером. Если вы будете удерживать девчонку от выступления, вы ей дурную услугу окажете.
— Я удерживаю? — переспросил Фридрих. — С чего вы это взяли?
Но безрукий продолжал, точно не услышав этих слов:
— Уэбстер и Форстер весьма порядочные люди, а их популярность и влияние границ не знают. И горе тому, кто с ними тягаться вздумает!
— Прошу вас, господин Штосс, избавить меня от дальнейших рассуждений. Меня никто не назначал опекуном бедной сироты, о которой вы говорите.
— Да какая там бедная сирота! There's money in it,[85] как говорят бизнесмены. Не забудьте, мы в Стране Доллара!
Фридрих негодовал. Его обуяло желание немедленно схватить шляпу и убежать прочь. Он не мог взять в толк, что привело его сюда, к этим людям. Чтобы перевести разговор на другую тему, а также избавиться хоть немного от дурного, злобного настроения, а еще из благородных побуждений он внезапно заговорил о служанке Розе и выразил недовольство тем, что никто не думает об этой особе. Он, мол, считает гораздо более важным сделать что-либо для этой женщины, чем для какой-нибудь другой. Он не торговец и не спекулянт, но полагает, что если производили сбор денег, но при этом не подумали о Розе, значит, ничего не сделали для истинной героини «Роланда».
— Как это? Как это? — спросил Фляйшман грубовато и испуганно: у него мелькнула мысль, что его могут заставить поделиться своей добычей.
Услышав эти слова, к нему подошел Бульке:
— А вы вспомните-ка, господин Фляйшман: Роза первая вас углядела! И ежели бы она вас из воды не вытащила — бабенка ведь здорова, что твоя медведица, — кто-нибудь из нас, верно, вас по голове бы веслом хватил.
— Что это вы мелете, болван вы эдакий! Чушь собачья, да и только! — сказал Фляйшман, отступая назад, а затем обернулся к стене с картинами и произнес, глядя на одно из чудесных творений Добиньи:
— Клянусь богом, никак глаз не могу оторвать от этих кошмарных быков, этих дурацких лунатиков!
Фридрих расплатился, откланялся и пошел своей дорогой.
Предложение участвовать в общем завтраке он не принял, проявив при этом вежливость в такой степени, на какую был способен в данную минуту.
На улице Фридрих спрашивал себя, почему ему, собственно говоря, так часто отказывает чувство юмора. Разве эти безобидные люди виноваты в том, что он находится в состоянии крайнего раздражения? В его характере было сразу же исправлять положение, как только он уличал себя в несправедливости. Поэтому, свершив суд на самим собою, Фридрих пустился в обратный путь, чтобы все-таки разделить завтрак со своими товарищами по несчастью и счастью.
Потребовалось лишь несколько минут, чтобы перед его глазами вновь возникли двери бара Гофмана. На Бродвее, как всегда, царило оживление, и два бесконечных, отделенных лишь короткими промежутками ряда желтых вагонов канатной подвесной дороги бежали один мимо другого. Было холодно и очень шумно, и этим шумом были окутаны товарищи Фридриха по кораблекрушению, выходившие на его глазах из бара. Фридрих хотел махнуть им рукой и поскользнулся. Виновата в этом была какая-то валявшаяся на мокром тротуаре фруктовая косточка или кожура апельсина. В этот момент он услышал чей-то голос: