Проспав ночь мертвым сном, ранним утром возвращались обратно в город.
В один из таких вечеров, когда Холмер уже лег в постель и погасил свет, в его дверь негромко постучали. Он мгновенно вскочил: Курьер? Срочный вызов? Война? Не спрашивая, открыл дверь. На пороге в плотном стеганом халате стояла Рената. Она спокойно вошла и заперла за собой дверь.
— К чему тратиться на две комнаты,— объясняла она позже,— когда двойная дешевле?
То, чего не могла сделать любовь, сделала экономия. Влюбленный Холмер все же был офицером спецслужбы и по природе человеком недоверчивым. Раза два, уезжая заправить машину или за газетами в соседнее село, он словно по забывчивости оставлял в номере бумажник, где между документами были оставлены почти незаметные, выдернутые им из своих же усов, волоски. Но каждый раз, вернувшись, он находил все в прежнем виде. Несколько раз заговаривал с Ренатой о своих служебных делах, останавливаясь на самом интересном, по его мнению, месте, однако Рената не только не задавала вопросов, она вообще в такие минуты вежливо скрывала зевоту.
Красивая, добрая, домовитая немка мечтала о семье, детях, уюте. Порой Холмер ловил себя на мысли, что она была бы идеальной подругой жизни солидному ученому, надежной спутницей, умеющей быть заботливой и не назойливой.
Ну что ж, вот кончится война, и можно будет подумать...
Время шло, и настал день, когда Холмер понял, что не может обойтись без Ренаты. Они сняли в окрестностях Женевы небольшую виллу и поселились вместе. Это была странная жизнь. Рано утром, встав с постели и выпив кофе, они спешили в город. Холмер отвозил Ренату в высокое белое здание на горе, над которым развевались два огромных флага — красный с белым крестом — национальный флаг Швейцарской конфедерации, и красно-крестный — флаг великой гуманной организации, которой Рената и тысячи ей подобных отдавали свои силы.
Простившись кратким поцелуем, Холмер ехал дальше на свою официальную квартиру, где ординарец вновь подавал ему кофе, где он брился и надевал военную форму. Кофе, бритье и переодевание должны были создавать впечатление, что Холмер живет на этой квартире.
Здесь имелся телефон, и ординарец должен был в случае важного звонка отвечать, что лейтенант ушел в кино, кафе, а если ночью, то — к врачу. Затем он перезванивал Холмеру на виллу, и тот сам вызывал звонившего, а иногда даже срочно ехал в консульство, что случалось теперь все чаще и чаще. Все это, разумеется, было секретом полишинеля, потому что ординарец ежедневно докладывал офицеру безопасности о времяпрепровождении Холмера, телефонные разговоры прослушивались американской контрразведкой, а за Холмером и Ренатой несколько раз выборочно следили по два-три дня. Постепенно интерес к ним пропал.
Он возник вновь по чисто бюрократическим соображениям: вопрос о вступлении США в войну был решен, обсуждалась лишь дата, и в этих условиях связь американского офицера с немкой, хоть и живущей долгое время в Швейцарии, была недопустима. Этому следовало положить конец. Но офицер безопасности, зная строптивый характер Холмера, все откладывал разговор. Сам Холмер ни о чем не догадывался.
Рената была последнее время молчаливей, чем обычно, порой он ловил на себе ее печальный взгляд, иногда она беспричинно плакала.
Однажды они сидели вечером на террасе и смотрели на огни французского городка Эвиан, мигавшие на другом берегу озера. Стоял ноябрь, шли частые дожди, и хотя днем пальто надевать не требовалось, по вечерам, располагаясь на террасе, они накидывали на ноги пледы.
— Скажи, Рената, почему ты такая мрачная последнее время?
Холмеру нелегко дались эти слова. Он не терпел, когда к нему «лезли в душу», не любил делать это и сам. Ни разу еще он не сказал Ренате, что любит ее, хотя не представлял себе без нее дальнейшей жизни.
— Я не мрачная, любимый, я такая же, как всегда.
— Неправда. Иногда плачешь. Вот и сейчас...