- Не будь автором одной повести, пиши другое. У тебя получается, и что-то обязательно будет напечатано.
Я принялся так и делать. Потом бывал у Кирилла Ковальджи в Москве в редакции «Юности», в один из приездов показал ему новый рассказ, услышал похвалу. Рассказ увидел свет в выходящем в Кишинёве журнале «Горизонт». Но до того ещё сменится не одно лето, пройдёт не одна зима, когда вечерами на автобусе N 9 я буду выныривать из тёмной балки с единственным фонарём на столбе в жизнерадостно освещённый город и заглядывать в Союз писателей на улице Киевской или в недалёкий от него Дом печати.
Там и там я знакомился с поэтами, слушал их стихи, при этом открывались нити, которые связывали Кишинёв с местами, где я жил раньше. В Доме печати, оказалось, слышали о гордости Казанского университета ТЮМИФФе — театре юмористических миниатюр историко-филологического факультета. Театр создал искромётно-остроумный, неизменно находчивый мастер импровизаций Василий Беспалов, в ком призвание журналиста сочетается с артистическим дарованием.
Поэт Александр Милях, учившийся в Москве в Литературном институте имени Горького, знал учившегося там же Евгения Чепурных, с кем я приятельствовал: он прославился с юных лет, стал гордостью Самарского края.
Сам Александр Милях предстал творцом исполненных сердечного трепета, приобщённых к высшему духовному смыслу образных параллелей:
Снег подобрел.
Прямей и круче
Берез оживших
Белизна,
И позолоченная туча,
Что купол — ввысь
Устремлена.
И так дышать
светло и славно,
Как будто нынешней весной —
Родная Речь — учебник
Главный,
Опять раскрыт передо мной…
Неотразимо выразительны строки поэта о землетрясении, которые дают представить другие катастрофы, ту же войну:
А грозной ночью — взбунтовались вещи,
Не стены в трещинах — разрушился покой…
Терпение мастера-гончара, чьей души «огонь нерукотворный вечен», сила творчества побеждает беду, наполняя вновь созданное:
Талант творца — те продолжают вещи,
Земной цены которым не найти!
Так и видится, словно оно произошло вчера, знакомство с Олегом Ефимовичем Максимовым, чьи сборники стихов тогда ещё не выходили, но поэта хорошо знал весь литературный Кишинёв. В вас вторгается его чёткий властный стих, ведёт за собой обжигающая острота чувств, чья жгучесть бывает в экспрессивном контрасте с глубиной смысла.
Это стихотворение названо «Красный холод».
Мать позвала. Я выбежал во двор
И, ослепленный, замер у порога!
А было так: струилась вдаль дорога
И дивным светом полыхал простор.
И я стоял, к глазам прижав ладонь,
И дивный свет просвечивал мне руку.
А было так: озоревал округу
Рябиновый языческий огонь!
Рука у глаз, которую ПРОСВЕЧИВАЛ свет, языческий огонь, который ОЗОРЕВАЛ округу — разве же это не завораживает? А конец — то, о чём я сказал: контраст жара души и глубинного вышнего смысла:
И у виска стучалась мысль одна:
Родиться здесь — какое это диво!
И вся Россия стала вдруг видна,
И сердце красным холодом сводило.
Уже в этом стихотворении начала творческой биографии Олега Максимова явлен вход вглубь размышлений, чувств, ассоциаций, который, пришло время, стал открываться шире и шире. Над такой поэзией надо думать, думать —переживая. «И сердце красным холодом сводило».
* * *
В это лето на развернувшемся около сакли огороде созрели помидоры. С рассветом издавал свой клич петух, и весь день на заднем дворике идиллически кудахтали куры. Мария Григорьевна подавала мне раблезианскую яичницу, зажаренную с помидорами, луком, гогошарами, с мелко нарезанной пастромой. Я привёз от родителей деньги, и там, где были сени из досок, переплетённых прутьями, к сакле была пристроена нанятыми парнями комната из котельцов.
Дни катились благословенно-солнечные, я ездил в район Ботаника купаться в озере в Долине Роз. Иногда отправлялся в другой конец города, к рыбному центру «Океан», где в кафе заказывал стерляжью уху, зная, что её не получишь ни в Казани, ни в Куйбышеве (Самаре), ни в Сызрани, ни в Саратове — городах на Волге.
Из моей балки я выныривал не только на автобусе. Из неё выводила вверх по крутому склону узкая каменистая, в ухабах, тропа, она открывала путь к кинотеатру имени 40-летия ВЛКСМ. В своё время здесь шёл «Сталкер» при пустом зале, зато теперь было столпотворение: показывали индийский фильм «Танцор диско». Знака достаточно для характеристики населения Кишинёва в целом. Но в нём жила литературная Атлантида — маленьким материком среди безбрежного океана.
Я ездил встречаться с поэтами в кафе на террасе над Комсомольским озером, где, пресыщенный вином, пил, в отличие от других, пиво, удивляя числом опорожнённых кружек. Встречались мы в редакции газеты «Молодёжь Молдавии» и у кого-нибудь в квартире. Хороши были встречи в летние вечера в моей сакле: точнее, под открытым небом возле неё, куда выносили стол, стулья. Мы вкушали пунцовые едва не лопавшиеся от сока помидоры прямо с куста, Мария Григорьевна пекла нам плацинды — лепёшки с завёрнутыми краями, под которыми была начинка: брынза или творог.
И всё время читались стихи.
Позднее участились сходки в каком-нибудь зале Союза писателей, когда стихи читали «по кругу», мы называли эти чтения «общий вагон». В то время я оказался под влиянием поэтического сборника Николая Сундеева «Знак осени», изданного в 1979 году. Стихи книги у меня ассоциировались с колдовской музыкой Вячеслава Ганелина из фильма Гитиса Лукшаса «Осень моего детства», пластичность стихотворных картин прихотливо сливалась с музыкальными образами. К тому же мне виделась балка Широкая:
По тусклому шоссе машины
катились медленным ручьем
в мой город —
сонный водоем —
и прятались в туман низинный.
Вдоль обочины «смутно проглядывали деревца» и шёл некто, чьё лицо не видно «в хмари утра». Улавливается привнесённый поэтом дух чего-то мистического — тот дух, который, опять же, ощутим в музыке Вячеслава Ганелина. Родство особенных дарований поэта и композитора. Как по-особенному у Николая Сундеева сказано далее: