Он появился в нашем доме до моего рождения, возможно, поэтому я - единственная, кто был не против его неприкасаемого присутствия в жизни нашей дваждырождённой семьи. Для меня это было естественным положением вещей, тогда как для домашних - причудой моей эксцентричной матушки.
Я с самого начала знала, что он - чужак, хотя и живёт под одной с нами крышей и частенько попадается мне на глаза. И дело не только в физических различиях. (Мои родители были белокурыми, а он - темноволосый, смуглый.) Дело в отношении. В том, как на него смотрели слуги, как его обделял вниманием отец, как о нём отзывался Свен - возлюбленный и ненавистный сын. Но о нём позднее...
Когда я видела Ранди, он постоянно молчал. Когда его не было поблизости, заводить о нём разговоры было запрещено. Поэтому я узнала о причинах его появления в нашем доме не от родителей, а подслушав сплетни прислуги.
Я притаилась за углом, когда служанки посвящали новенькую горничную в тайны нашего дома. Они рассказали ей о каждом жильце, не забыли и обо мне, "очаровательной маленькой госпоже". Очаровательным во мне в первую очередь находили мою покорность старшим и прилежность в учёбе. Хотя это было не столько послушанием, сколько безразличием. Я равнодушно относилась к шумным детским забавам, редко капризничала, и меня не беспокоил находящийся под одной со мной крышей неприкасаемый. Тогда как взрослых он беспокоил очень.
- Этот парень...
- Он живёт на крыше, рядом с оранжереей.
- Забота о нём в твои обязанности не входит.
- Лучше не подходи к нему.
- Он неприкасаемый.
- К тому же из этих самых...
- Однажды сунулся на кухню, так я его (случайно, конечно) кипятком ошпарила. А через день у него на коже ни следа не осталось.
- И не пытайся с ним говорить, он от этого звереет.
- А уж как он орал, когда только появился здесь. Хозяйка ему колыбельную поёт, а он верещит, будто его режут.
И все пять кумушек хором вздыхают.
- Как же так вышло? - недоумевает их новая товарка. - Что благородные взяли этого бесёнка к себе?
Тут слово взяла непосредственная участница событий.
- Как сейчас помню этот день. Госпоже на гастроли надо, самолёты она не переносит, а все вокзалы забиты беженцами - неприкасаемыми. Пытаются, значит, в Ирд-Ам перебраться. И вот проезжаем мы мимо трущоб, поезд наш там, конечно, не останавливался, но из-за того, что эти безумцы лезли под колёса, сильно сбросил скорость. А мы, значит, сидим. Салон огромный, чистый. На столе роскошный букет цветов от очередного поклонника. А за окном такое безумие творится: кричат, бегут, стреляют. Давка страшная, люди под поезд падают. И тут видим... женщина под нашим окном. Бежит за поездом, а в руках у неё мальчик лет трёх, и она его потягивает к нашему окну. Вокруг такой гам, её едва слышно. Просила, чтоб спасли. Ребёнок ведь, в чём он виноват? Говорит, убьют его, если узнают... А о чём узнают, так я и не поняла тогда. Потом только дошло... Не говорит ведь он. Три года мальчишке уже, а не говорит. Тайнотворец значит. Таких трущобные дикари, сектанты эти, сразу убивали.
- И что же? Госпожа... - Горничная едва дышала от волнения.
- Становится на кресло, открывает окно и высовывается наружу. Я даже опомниться не успела, а она схватила ребёнка. Сама едва не выкатилась, тоненькая ведь такая, слабенькая. Затащили мы малыша, а у него в глазах - ни слезинки. И глазёнки-то зелёные, полукровка, значит. Сам спокойный такой, не пикнет. Смотрит только. И мы смотрим, молчим. Ехали так, пока поезд не остановила полиция. Слышу - собачий лай и выстрелы. Тех, значит, кто сумел всё-таки пробраться в поезд, отстреливают. Сижу, от страха едва жива. Понимаю, что если зайдут к нам и увидят мальца, и нас не пожалеют: запрещено ведь врагам родины, да ещё неприкасаемым помогать.
- И как же? Мимо прошли?
- Что ты! Распахнули дверь без стука. Внутрь шагнули. Военные, форма тёмно-синяя, на поясе у каждого по пистолету. Сразу увидели ребёночка, госпожа его даже не думала прятать. Спрашивают, откуда неприкасаемый, а она - это сын мой. Грязный, тощий, в тряпьё завёрнутый - какой там её сын, и за моего сына не сойдёт! Спрашивают документы, кто такая, куда едет. А мальчишка как услышал их голоса, так и кинулся в плач. Ревёт, а солдаты эти ещё громче на своём настаивают. Они орут, и он орёт. Но наша госпожа - кремень. Если хотите, отвечает, обращайтесь к моему мужу. К сенатору Палмеру, значит. Ну и был там один парнишка, который госпожу узнал. "Да это же Гвен Дуайт!" - говорит. Как её можно не узнать? Такая она красавица. А какой была десять лет назад!
- Святая женщина, - вздыхает горничная, а в ответ ей слышится:
- Святая или нет, не знаю. Но рога своему благоверному наставить сумела.
- Что? Как же...
- Да старший её. Свен-то...
У моего отца, моей матери и у меня глаза - голубые, а у Свена - чёрные. Чёрные глаза и очень светлые волосы. Девушки любили его и этот контраст - таким красивым он им казался, а отец его ненавидел. Поэтому, когда Свен решил построить военную карьеру, он не пытался его отговорить, хотя дваждырождённые-военные - это явление из ряда вон.
- Ты должен на него повлиять! - надрывалась мама поздними вечерами после двух бокалов вина. Великолепная актриса, она часто разбавляла свой репертуар такими вот концертами. - Ты - сенатор - хоть представляешь, что сейчас творится в нашей стране? А если война? Ему только-только исполнилось восемнадцать! Он же твой сын!
- Он не мой сын! - кричал в ответ отец. Искусный дипломат, надёжный друг, заботливый глава семейства - в такие вот минуты он превращался в чудовище. - Твой, а не мой! Твой и какого-то грязного выродка! Знаешь, я охотно пожму руку, убившую его. Руку человека, избавившего меня от позора. Дай бог...
- Ты с ума сошел!
- Я сошёл? Это я-то сошёл?! Разве я помешался на этом зверье? Стоит одному из них мимо пройти...
- Сумасшедший! Чокнутый!
- Потаскуха! Я бы всё понял. При твоей жизни, с твоей красотой, славой... всё бы понял! Не простил, но понял бы! Если бы это был кто-то из равных тебе! Но эта шваль... Чтобы тебя трахал неприкасаемый? А залетев от него, ты даже не попыталась избавиться от ребёнка? Так кто из нас двоих сумасшедший?
- Да что ты знаешь... - Она собирается с силами перед выпадом. - Да что ты вообще знаешь о любви и о сыновьях? Ты, лишённый как первого, так и второго!
Отец мечтал о наследнике, поэтому такого подлого удара стерпеть не смог.
Что-то громко стукнуло, разбилось. В зазвучавшем заливистом хохоте не было ничего от мамы, она тоже превратилась в чудовище.
- Только не по лицу, милый! Что я скажу режиссёру, а, Стеффи? - Она смеялась, выла и стонала. - Ну, иди сюда! Покажи мне, как настоящий мужчина должен обращаться со своей женой. Ты же этого так хочешь. Ха-ха-ха! Мне совсем не больно! Ну же, чёрт тебя дери! Да любой будет лучше тебя, Стеффи, жалкий ты сукин сын! Даже самый последний неприкасаемый!
В общем-то, сейчас я не могу сказать, что испытывала тогда. Ненависть? Если да, то кого ненавидела больше - мать или отца? Они стояли друг друга, и поэтому мне не было их жалко.
Мне было жалко Свена, и то не потому, что он может попасть на войну. Тогда ещё я даже не понимала, что такое война, и почему её так боятся взрослые. Мне было обидно от мысли, что он только мамин сын, а значит и мне брат только наполовину. Полубрат, что-то бракованное, разбитое.
Хотя, конечно, жалеть его не было никакого смысла. Ни сейчас, ни тогда.
Когда он вернулся домой после четырёх лет обучения в военной академии... при взгляде на него, мы испытывали отнюдь не жалость. Как он вырос! Каким важным стал! В парадной форме, на которой сияют знаки отличия, в начищенных до зеркального блеска сапогах, вылощенный, он был похож на свежеотпечатанную купюру высокого достоинства. Бегущие за ним мальчишки, грезящие о боевых подвигах, просили дать подержать оружие, а женщины провожали долгими взглядами.