— Да ну вот же… — Гаврилов сделал вид, что ему всё равно, что там думает и что скажет старший лейтенант, и протянул ему офицерский планшет.
— Что ж ты молчал? — упрекнул его Берзалов.
— Так вы же не спрашивали, — обиженно сказал Гаврилов и отвернулся, как показалось Берзалову, с презрением.
В голове у Берзалова появился тот самый противный звон — предвестник вспышки ярости. Он уже хотел было одернуть прапорщика, может быть, даже наорать на него, но в последний момент, сам не зная почему, сдержался — не к месту было и не ко времени. Он мельком взглянул на карту и в сердцах воскликнул:
— Карта как карта! У меня точно такая же!
— Такая, да не такая, — с упреком ответил прапорщик Гаврилов.
— Ну и что в ней особенного? — с трудом сдерживаясь, спросил Берзалов. — Что?!
Звон в голове стал таким нестерпимым, что хотелось треснуть себя по темечку. Когда тебя в течение десяти лет бьют по голове, ещё и не такое случается.
— Ну во — первых, карт несколько, одна аж до Азовского моря.
— Согласен, — упёрся Берзалов. — И что?
— А то, что, зачем им такие карты, раз они топали за жратвой?
— Ерунда! — безапелляционно заявил Берзалов. — Подумаешь, карты!
Он чувствовал, что не прав, что карты не могли просто так попасть в планшет к Фомину, что его, Берзалова, понесло, но ничего с собой уже поделать не мог. В действительности, карта их района была несколько иной. В отличие от его карты, на ней были показаны более подробно зоны радиоактивного заражения. На других картах к тому же в окрестностях Железногорска, Белгорода и Харькова были показаны танки или, возможно, другая тяжёлая техника. Но Берзалов уступать не хотел.
— А вы у него спросите, — усталым голосом предложил Гаврилов. — Спросите…
Действительно, подумал Берзалов, чего я напал на Федора Дмитриевича, и поостыл.
— Говори, куда прётесь?! Говори быстро! — дёрнул Берзалов пленного за рукав.
Пленный ещё больше испугался. Тонкая шея в воротнике беззащитно дёрнулась.
— Так — х-хх… — потерял он голос, глаза у него стали белыми — белыми и дыхание сделалось прерывистым.
— Говори, паскуда! — заорал Берзалов, давая выплеск бешенству.
Пленный выронил недоеденный хлеб в грязь:
— Не знаю!.. Ей богу! Фомин всё…
— Так, встал! Вашу — у-у… Машу — у-у! — Берзалов передёрнул затвор. — Сейчас я тебя расстреляю к едрёне — фене, как шпиона и врага России.
И снова, на этот раз основательно и безоговорочно, дурное предчувствие охватило Берзалова. Всё, капец, подумал он. Погибну ни за что ни про что.
— А вы, Федор Дмитриевич — ч-ч… собирайте манатки и отправляйтесь‑ка в расположение госпиталя! Я вам приказываю. Явитесь, — Берзалов взглянул на часы, — двадцать четвертого мая, в восемь ноль — ноль. Выполнять!
При госпитале было что‑то вроде санатория, там можно было отъесться и отдохнуть. С женщинами пообщаться, хотя, наверное, Гаврилова они уже не интересовали.
— Есть выполнять… — неохотно, по — стариковски, поднялся Гаврилов.
— Ну вот… — с облегчением спрятал улыбку Берзалов. — Это другое дело…
Ему показалось, что прапорщик Гаврилов всё — всё — всё понимает в этой жизни и поэтому презирает его за трусость, за несдержанность. Если бы я ещё что‑то мог сделать, подумал он устало и махнул на всё рукой.
Берзалов только — только успел отправить в штаб бригады пленного, докладную записку и карты, а также план действия по демонтажу древней стены, когда явился Славка Куоркис. Притащил рыбца — две штуки, и домашнего, то бишь ротного пива, которое варилось в большом секрете от командования, иначе пришлось бы делиться. К тому же сахар он доставал с помощью длинного и сложного ряда комбинаций, составляющих большую военную тайну, и Куоркис этим гордился. Берзалов даже не спрашивал: если от тебя что‑то скрывают, значит, есть веская причина.